Автор: Татьяна Алекс Пивненко
Тема:Свободная тема
Опубликовано: 2014-07-28 13:45:48
Автор не возражает против аналитического разбора и критики в рецензиях.

Тьфу!

Место под забором у бабки Николенчихи называется «рентгенкабинетом». Неофициально, конечно же. Просто все в селе знают, что мимо этой длинной скамьи, сделанной под заказ у местного столяра Пашки Копытка, просто так не пройдёшь.
У всех перед дворами лавки – как лавки. Двое в ряд сядут, ну, может трое – и то, если худенькие. А у Николенчихи – целый сельский «штаб» помещается. Хитрые старушечьи глаза скользят по всем ходящим да мимо проходящим, головы в разноцветных платочках, словно цветы подсолнуха, поворачиваются вослед. В селе шутили, что старухам известно всё – вплоть до цвета белья, которое на тебе сегодня надето. «Глаза – что твой рентген!» - говорил тот же Пашка Копытко, чьей жене бабий «штаб» регулярно докладывал о тайных мужниных походах к местной самогонщице Клавке Бурчихе.
Да и место, как на грех, удобное – бабка Николенчиха, почитай, в самом центре села живёт. Справа – магазины да больница, слева – колхоз и здание местной администрации, «контора», как говорят сельские. А если вперёд глядеть, вдоль переулка, там вообще прибежище зла и всяческого порока. Клуб, то есть – «Фортуна» называется. Дискотеки для молодёжи там проходят по пятницам и субботам.
«Вот и сегодня ночью скакать эти оголтелые будут!» - бабка Николенчиха, зажав под мышкой упитанную серую кошку, заняла свой «пост». Перед этим был совершён телефонный звонок соседке, Людасе:
- Выходи, караулить будем!
- Чего караулить? – не поняла Людася.
«Вот тетёха старая!» - подумала Николенчиха, а в трубку пояснила:
- Тех, кто на заборе мне ночью малюет! Я уже приметила – как дискотека, так и каракули новые!
- А-а, - протянула Людася, - сейчас бегу. Токмо кашу выключу, а то старому на смену сегодня – чтоб ужин был!
- Ну, давай, поспешай! – приказала Николенчиха. Уходя, по привычке накрыла вязаной белый салфеткой старый дисковый телефонный аппарат, трубка которого была перемотана синей изолентой.
Людася задерживалась. Николенчиха щёлкала семечки, устилая место под лавкой слоем чёрной подсолнечной шелухи. Глядела по сторонам, поглаживая разомлевшую на коленях кошку. При виде знакомых, растягивала губы в доброжелательной старушечьей улыбке, кивая головой и повторяя бесконечное «здрас-с-сьте!» Заметив приближающуюся Петровну, приветливо помахала пухлой рукой, зазывая к себе.
Петровна, недавно вернувшаяся в село из города, на вечерние посиделки являлась стабильно. Да и рассказать ей было что: сын с невесткой недавно разбежались, а внука «энта стерва себе в судах отсудила». Бабки сочувственно слушали, качая платочками да на чём свет понося «стерву». Всё вернулось на круги своя – разведенный сын остался в городской квартире, бывшая невестка уехала вместе с Ванюшкой к родителям, а старуха Петровна вернулась в родное село, в покосившийся деревянный домик.
- Тут и воздух свой, родной, и огородик какой-никакой! И жить хорошо, и помирать легче будет, - говаривала она. Старухи понимающе кивали.
- А вон и Людася! Гляди, как вырядилась – что твоя молодуха! – Николенчиха ткнула пальцем, показывая подслеповатой Петровне на Людасю, которая спешила из переулка. Одета она была в яркий халат на змейке, больные ноги в икрах перемотаны эластичным бинтом – Людася страдала «от вен», как она сама поясняла.  В руке соседка несла вытертую старую подушку-думку, на которой «сидеть мягше».
- Добрый вечер, соседушки! – Людася, наконец-то, умостилась на скамье, подложив под зад подушку. Заёрзала, поправляя полы новенького халата, похвалилась подругам:
- Дочка сегодня с базара привезла – будет чего старухе надеть новенького-то!
Бабы одобрительно закивали, разглядывая Людасину обновку.
Ежевечерняя беседа ладилась, лилась песней, кружа около привычных, житейских тем:
- … а помидоры-то листья поскручивали! Не будет их этим летом, ох и не будет, соседушки. Помидор-то, он жару-то любит, а тут дожди каждодневные зарядили! …
- … выхожу на той неделе, с утра – глядь: на заборе слова матерные! Срамота-то какая! Я тряпку – хвать! – думаю, вытру этот позорище. А на следующий день, в субботу – снова-здорово, то же самое. Вот прибью гадину, как узнаю, кто! …
- … и судья присудил, значится, чтоб Ванюшка с матерью остался. Я ему, прямо в зале суда: «Да она же стерва! Как энта выдра напудренная дитё малое воспитывать станет?» А судья мне в ответ: «Успокойтесь, гражданка, или же вас из зала выведут!» Нетути справедливости на свете, ох и нетути! ...
Задушевные разговоры прервало появление деда Семёна.
- Здорово, бабоньки! – дед Семён уселся с краю, на место, которое тут же освободили потеснившиеся старухи. Достал самокрутку – дед признавал только табак-самосад, «без ГМО», как он сам шутил. Послюнил скрюченный указательный палец, поднял его вверх, проверяя направление ветра:
- Чтоб не дымить-то на вас, лебёдушки!
Старухи заулыбались, сухонькая Петровна хихикнув, прошамкала:
- Да кури, дед, куды ж тебя денешь?
Вечерело. Мимо «рентгенкабинета» прошла, смеясь, стайка подростков: два паренька и три девчёнки. Молодёжь явно направлялась в «Фортуну». Стариков обдала волна удушливой туалетной воды. Петровна чихнула, сморщив лицо, которое сразу стало похоже на печёное яблоко.
- Тьфу! – брезгливо сплюнула Николенчиха, - в наше-то время духи, чай, поприятнее были. Помню, Коленька мой, Царство ему Небесное, мне дарил «Ландыш серебристый» или «Агат» - уж как я их любила!
- А сейчас, видишь, ядрёнее выпускать стали, - поддержал её дед Семён, - видать, чтоб комары на лету дохли!
- Вы всё про духи да запахи, - встряла в разговор язвительная Людася, - лучше на ту поглядите, что посерёдке идёт. Тьфу! Срам бы хоть прикрыла!
Как по команде, четыре пары глаз уставились на тощую девчонку, выкрашенную в медно-рыжий цвет, которая шла, бесстыдно виляя худым задом. Рваные джинсы, низко сидящие на талии, открывали полоску ядовито-розовых трусиков-стрингов.
- Тьфу! Бесстыдство-то какое! – согласилась Николенчиха.
Петровна, подперев голову сухоньким кулачком, тихонько заговорила:
- У меня вот смолоду случай был – и сейчас вспомнить стыдно. Я-то всех вас старше буду, детство моё и юные годы на послевоенное время пришлись. Дефицит, на полках ничего нет, а мне пора пришла, заневестилась. Стыдно сказать, одеть-то нечего: два платьица – одно буднее, другое – парадное, в горошек, с воротничком белым, как сейчас помню… А трусиков тоже пара – да не таких красивых, как сейчас. Мамка сама на машинке шила. Наберёт материи, скромненькой такой, в цветочек, сядет за машинку – вот и трусики, простенькие, на резиночке. В семье нас – мал-мала-меньше, на всех не накупишься. Так что и трусиков у меня всего пара была. День отхожу – стираю, другие надеваю. В ту пору за мной стал ухаживать сын председателя колхоза – видный парень такой, румянец во всю щёку, кудри пшеничные… Нравился он мне очень, да и я ему приглянулась – стройная была, коса чёрная до пояса. Пригласил меня ухажёр мой на престольный праздник, в Петров день, на сельское гулянье – хоть и трудные годы были, а народ тогда веселиться умел, не то, что сейчас… Я – к подружке, сарафан у неё выпросила, на свиданье-то надеть. Погуляли мы хорошо, гармонист, помню, был – развернись душа, сосед, дядя Витя покойный, без ноги с войны пришёл… Играл так – ноги сами в пляс пускались… И вот настало время домой идти. Ухажёр мой, конечно, провожать меня пошёл. Идём с ним по улице за ручку, стемнело уже. И чувствую, трусики мои вниз по ногам скользят. Я и похолодела, поняла – резинка-то, видать, лопнула. А не скажешь ведь, стыдно! Слава Богу, ухажёр мой про звёзды рассказывает, на меня не глядит: «Вон, говорит, Большая медведица, а вон -  Млечный Путь…» Я-то, с перепугу, тоже в небо вытаращилась, что твоя бешеная таранка! Как трусы до щиколоток съехали – переступила их аккуратненько и дальше пошла. «Фу-ух, - думаю, - пронесло, не осрамилась!» Как до калитки моей дошли, я во двор – шмыг! «Спасибо за гулянье! – кричу, а он стоит, растерялся. Видно, поцеловать меня думал, а куда ж целоваться, с голым задом-то! – Петровна смущённо хихикнула.
- А что дальше-то было? – нетерпеливо спросила Николенчиха.
- Что было-то? Да подождала я, пока ухажёр мой домой ушёл, и побежала трусы свои искать на дороге. Ходить-то не в чем!
- Нашла? – дед Семён терпеливо скручивал новую цыгарку.
- Да найти-то нашла, Сёмушка. За пазуху их – и скорей домой! А вот с парнем тем больше не встречалась – стыдно было. Всё казалось, что он эти трусы мои на дороге приметил, когда домой шёл! На него взгляну, краской зальюсь. Уж он-то за мной ходил, всё спрашивал: «Ниночка, скажи, неужто я тебя чем обидел?» А я, дурёха, глаза прячу и убегаю. Вот и добегалась, в город замуж вышла да развелась. Гулящий мне муж попался. Сына, Андрюшку, сама растила, почитай, с малолетства. Работа да дом – так одна и осталась. Как подумаю иногда – может, из-за трусов тех проклятых свою судьбу оттолкнула. Так что пусть молодёжь носит, наверное, не нужен в жизни тот стыд и даром.
- Ах, гляди-ка, как запела – стыд ей не нужен! Да из-за таких вот шалав малолетних все порядочные в девках сидят! Вон Ирочке моей скоро тридцать два, а счастья как не было, так и нет. А всё из-за чего: мужики на пупки голые да на срам всякий глядят, им честная жена даром не нужна. Правильно: а на что жениться, как задарма дают? – Людася, раскрасневшись, давала отповедь притихшей Петровне.
Начавшийся было скандал был прерван громким шёпотом Николенчихи:
- Гляди-ка, какая краля!
Бабы затихли, и взгляды их заскользили по новой «жертве» - девушке, которая в гордом одиночестве шла по улице в сторону клуба. На незнакомке были коротенькие джинсовые шортики. Яркий топик подчёркивал высокую пышную грудь. Светлые волосы медовыми прядями спускались ниже лопаток. На плече кокетливо висела маленькая сумочка изумрудного цвета. Но самое главное – это обувь! Летние сапожки, ажурные, с открытым носком, изумрудного – в тон сумочке, цвета, подчёркивали красоту стройных ножек.
Однако деда Семёна всё это великолепие не впечатлило. Проводив незнакомку ошарашенным взглядом, дед покрутил узловатым пальцем у своего виска:
- Во невидаль пошла! Видали, бабоньки? Обувка-то какая на ногах – и это летом! Сапоги – а пальцы драные! Во дурища, так дурища.
Языкатая Людася обиженно засопела:
- Молчи, дед, ничего-то ты не понимаешь! Мода сейчас такая – сапоги специальные, летние. У Ирочки моей тоже есть. Легко в них и удобно. А ты завёлся: «Сапоги драны!» Дярё-о-овня! – передразнила деда Людася.
Пристыженный дед замолк. Смеркалось. На деревянных столбах зажглись редкие фонари.
Внезапно старая Николенчиха напряглась, прищуривая бесцветные слезящиеся глаза и пытаясь разглядеть кого-то на другом конце улицы.
- Вона чума-то какая пошла! Пришелец, прости Господи! – пухлый палец Николенчихи указывал на парня лет семнадцати, одетого в ярко-оранжевую футболку, штанишки до колен и высокие расписные кеды. На голове у подростка красовались массивные зелёные наушники. Парень шёл, не замечая ничего вокруг, нелепо подёргиваясь в такт одному ему слышной музыке.
- Наркоман, небось? Тьфу! – подхватила Людася. Она славилась своим непримиримым отношением к молодёжи, ибо жила недалеко от школьного двора и «вконец изморилась от их визга да писка».
- Параличный, наверное, убогий. А вы, дурёхи, смеётесь, Бога гневите! - дед Семён, укоризненно поглядывая на старух, затушил цыгарку.
- Да то он музыку слушает – видите, проводок от наушников на пояс идёт, а там-то плеер на ремне прицоплен! – просветила «тёмных» подруг «городская» Петровна, - у моего-то Андрюшки тоже така штука есть.
- Это ещё что-о, - протянула Людася, - я вот на днях такое видала! Иду, значит, из магазина, хлебушка купила да яиц десяток, да макарон взяла…
Ну вот, иду, а впереди меня молодчик, Аннуши-училки внук. Говорит что-то, смеётся, руками машет. А идёт-то один-одинёшенек, никого рядом нету. И блажит, блажит на всю улицу! Ну, думаю, тронулся, взбесился малый. Пришла домой, дочке рассказываю, мол, Аннушин-то внук осумашедел, бесноватым стал. А она смеётся, говорит: «Мама, так это он по телефону мобильному, наверное, общался, через блютуз». Блютуз-то этот, оказывается, на ухо чепляется, как у радистки Кэт из хвильма того,  а я и не заметила! Вот так и думай сейчас: или блаженный, или блютуз у него – сам нечистый не разберёт!
Дед Семён рассмеялся и закашлялся от дыма. Живот Николенчихи ходил ходуном от хохота, а Петровна мелко хихикала, прикрывая беззубый рот сморщенной сухонькой ладошкой. Вдруг она спохватилась, неожиданно вскочив со скамейки:
- Времени-то сколько? Девять, небось, уже есть?
- Да уже десятый час пошёл, - дед Семён достал из кармана старинные часы на потёртой цепочке.
- Ой-ей-её, старая кулёма! Чуть внука увидеть не забыла, - Петровна было засеменила прочь, к своему двору.
- Постой, соседушка, а как же ты Ванюшку увидишь? – закричала вслед Николенчиха, - сама ведь говорила, в городе он остался, с матерью своей!
Петровна приостановилась:
- Да у меня ж сегодня Андрюшка, сынок, в гостях! А у него энтот, как его - ноутбук есть. Андрюшка-то мне настроит всё, бабоньки, а я внука увижу – хоть на экране, как на волшебном зеркале, но увижу! И услышу, что мне Ванюшка голосочком-то своим скажет, как скучает, небось, за бабушкой, - Петровна промокнула глаза краем светлого фартука.
- Ладно, девчата, побежала я, завтра свидимся. А то Ванюшке уже спать скоро ложиться, а Андрюша завтра в город уедет.
И Петровна скорым мелким шагом засеменила к своему двору.
Воцарилась недолгая тишина, которую нарушила Людася:
- Волшебное-то зеркало это «скайп» называется. У моей Ирочки тоже этакое на компьютере есть. Вот так поглядит туда – может, жениха найдёт какого заморского, и судьба-то сладится!
- Сладится, сладится, не переживай. Какие её годы! – согласилась Николенчиха, вставая с лавки и подхватывая на руки задремавшую кошку.
- Что, на боковую, по домам? – дед Семён выбросил очередной окурок.
- А как же караулить? Хулиганы-то, почитай, снова за ночь весь забор размалюют! – Людася выжидающе уставилась на подругу.
- А и Бог с ними – пущай малюют! Вытру, такова доля моя, видать… Может, кабы Всевышний нам с Коленькой в своё время деток послал, и они б кому-то сейчас шутки строили.
- Ну, как знаешь, тады я домой иду! – Людася вытащила из-под зада подушку, постояла, привыкая к тянущей боли в отёкших к вечеру ногах.
- Ну, бабоньки, до завтрея, значится, - раскланялся дед Семён. Вскоре его ссутулившийся силуэт растворился в летнем сумраке – только тихое покашливание доносилось до слуха Николенчихи. Людася тоже степенно зашагала в свой переулок, который, в отличие от центральной улицы, не мог похвастать электрическим освещением.
Николенчиха с тёплой пушистой ношей в руках заходить во двор не спешила – уж больно тихая да звёздная нынче случилась ночь. Так бы и стояла она, думая о своём, бабьем, если бы не очнулась от визгливых Людасиных причитаний:
- Ах ты, ирод проклятущий! Возле моего забора – да нужду справлять? Кущей тебе мало? Да чтоб тебя приподняло да треснуло! Пакостник малолетний, ни стыда, ни совести! Тьфу!
В Людасином переулке послышалась возня, ехидный молодецкий хохоток да проклятия хозяйки забора.
Николенчиха, едва сдерживая смех, покачала головой и толкнула свою калитку.

История cоздания стихотворения: