Автор: Олег Садовой
Тема:Свободная тема
Опубликовано: 2016-12-25 21:05:08
Автор не возражает против аналитического разбора и критики в рецензиях.

День, когда мертвые слышат

                                     Посвящается моему деду
                                     Василию Федоровичу Сухине,
                                     который научил меня не только любить,
                                     но и ВИДЕТЬ Литературу.


Чистый четверг, день перед Пасхой. Бабушка рассказывала, в этот день мертвые возвращаются на землю и слышат, что ты им говоришь. Еще она отмечала, они подают знак, когда услышали тебя: тебе на руку падает листок с дерева, или пчела либо шмель начинают кружить вокруг тебя… Это мертвые так хотят сообщить, что даже там, наверху, наблюдают за тобой, с неба продолжая оберегать дорогих им людей.

Мой дед умер полтора года назад, в декабре, хотя, сколько помню, он всегда говорил, что не хочет умирать зимой. Уж лучше весной, или летом, но только не зимой, говорил он. Но пути господни неисповедимы, и никто из нас, живущих, не может знать, когда наш цветок в божьем саду завянет…

Когда дед заболел, он, будучи еще крепким, сказал, что когда умрет, то хочет быть похороненным на Новокраматорском кладбище. «Мне оно особо не нравится, - говорил он, а мы все шикали на него, - но когда вы будете проезжать мимо него по пути на дачу, вы, пускай невольно, вспомните обо мне, и я хоть какое-то мгновение снова буду с вами… Теперь каждый раз, проезжая мимо Новокраматорского, мы «общаемся» с дедом, которого помним всегда. Только кладбище показывается из-за поворота, за лесопосадкой, бабушка быстро крестится, глазами безнадежно выискивая дорогую её сердцу могилу и нашептывая со слезами на глазах: «Васечка, ох, Васечка… Мой единственный…».

Брат остановил машину напротив дедовой могилы. Бабушка, маленькая, плотненькая, с идеальной прической, все еще очень симпатичная женщина в свои шестьдесят девять лет, идет впереди по тропинке. Мы с братом идем следом.

…Когда хоронили деда, температура воздуха была чуть выше нуля.  Шел мокрый снег, была  ужасная грязь, и все мы, скорбящие, глотая слезы, с полиэтиленовыми пакетами на ногах, шли за работниками ритуальной службы, безучастно несущими только что закрытый гроб, внутри которого покоился дорогой нам человек. Бабушка громко плакала. Я и Паша, мой брат, стараясь побороть рыдание, шли впереди остальных, сразу за гробом. Помню, тогда я вспоминал деда не слабым, уже безнадежно больным, а живым, крепким, как в тот момент, когда он, сидя в деревянной лодке с веслами в руках, старался научить меня плавать, и деланно строго кричал мне: «Давай, прыгай, не бойся! До берега не больше двадцати метров!» Я, с детства неуверенный, стоял в плавках на носу лодки, трусливо всматриваясь в берег, поросший камышом. Тогда дед привстал, отчего лодка сильно качнулась, и, стараясь как можно осторожней, но в то же время резко, рукой толкнул меня. Я полетел в воду вниз головой. Когда вынырнул, судорожно взмахивая руками, сразу погреб к берегу, спиной ощущая тревожный взгляд деда. С тех пор, с тринадцати лет, я умею плавать.

Дед, одновременно строгий и добрый, всегда был близок нам с братом. Никогда не наказывая нас, он внушал чувство уважения и безмерного восхищения к себе. У него были золотые руки. Любое наше детское пожелание он с радость исполнял. Это был его долг. Долг любящего деда. Сам не увлекаясь рыбалкой, он постоянно ходил со мной ловить рыбу, потому что это любил я. Когда нам с братом хотелось наловить раков, дед тут же ехал с нами к водоему. Захотелось мне иметь помповое ружье - и вот уже на следующий день я держал его в руках, стреляющее кукурузой и мелкими камешками. Паша попросил тренажер, чтобы качать мышцы, - и через пару дней тренажер был готов… У деда, как и у всякого человека, были, конечно недостатки, но его достоинства их начисто стирали. Перед собой мы видели только любящего человека - седовласого, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, с умными блестящими голубыми глазами в глубоких впадинах, с большими ладонями с чуть искривленными от тяжелого труда и пропахшими сигаретным дымом пальцами, готового исполнить любое наше желание, только оно появлялось. Когда дед был жив, мы воспринимали это как данность, а когда его не стало – лишь тогда мы смогли оценить его по достоинству... О нем несколько раз писали в Лозоватской газете «Сільські вісті», и теперь я часто просматриваю эти статьи, в которых его изображали как талантливого ветеринара и кузнеца, еще - как примерного семьянина…

Могила у деда аккуратная, огорожена красивой черной оградкой, со столиком и скамейкой. Внутри оградки еще одно место под могилу есть - пустое, для бабушки, чтобы в будущем соединились два любящих сердца. На столике, блестящем серебром металла, небольшое черное пятнышко. Бабушка, ощупывая пальцем пятнышко, говорит:

-- Похоже, когда соседи красили оградку своей матери,  то ставили сюда банку с краской. Нехорошо так делать...

-- Это пустяк, - говорю я. – Уверен, они не хотели запачкать наш столик. Судя по всему, соседи - порядочные люди.

-- Может, и порядочные, - подыгрывает мне бабушка. – А банку с краской все же не нужно было ставить на наш столик…

Бабушка заходит в чуть отворенную калиточку оградки, и мы с братом слышим, как начинает дрожать ее дыхание. Нам на глаза наворачиваются слезы… Бабушка ощупывает крест деревянный, практически еще новый, чуть за зиму потемневший, поправляет на нем венок, тихонько плачет, что-то шепчет. Потом говорит:

-- Смотри, Васечка, к тебе пришли твои любимые внуки. Паша и Олежка. Пришли проведать тебя. Нам всем очень сильно тебя не хватает.

Бабушка перечисляет имена родственников, рассказывает деду, как у них обстоят дела, одновременно выдергивая сорняки с холмика могилы, и плачет. Затем говорит нам с братом:

-- Вы тоже поговорите с дедушкой. Его душа сегодня на земле, и он услышит все, что вы ему скажете... Ой, смотрите шмель! Это Васечка сейчас с нами...

Я говорю:

-- Привет, дед!

Я всегда с ним так здоровался. Больше ничего не могу сказать. Видя бабушкины слезы, и отчетливо вспоминая лицо деда, ощущаю, что подкативший ком в горле не дает мне больше говорить. Я смотрю на брата. Он отвернулся, смотрит куда-то вдаль. Он не плачет, для этого он слишком мужественен, в отличие от меня. Но я знаю, что ему еще тяжелее, чем мне: он видел момент смерти деда…

Уже в машине, по дороге на дачу, бабушка говорит:

-- Боже! Забыла сказать деду, когда были на кладбище, что Димку, вашего двоюродного брата, забрали в армию.

-- Скажи сейчас. Уверен, дед и сейчас слышит тебя, - говорю я.

-- В следующем году можно будет ставить памятник. Земля почти улеглась, - снова говорит бабушка.

-- Угу, - отвечаю я. Мы подъезжаем к даче, и перед нами, на спуске перед мостом, возникает большая балка, поросшая нежно-зеленой травой и картинно утыканными в нее деревьями с начавшей распускаться листвой. Возле одного дерева стоит пень. За три-четыре месяца до того, как деду поставили смертельный диагноз, он отказался ехать с нами на дачу. Он сказал, что хочет поехать сам. Сказал, доберется автобусом до Недайводы, а там пешком, через поля и посадки, дойдет к нашему домику. Говорил: «Сяду передохнуть на пеньке в балке, покурю - а там уже и рукой подать...» И теперь, проезжая эту балку, большую и с весны ярко-зеленую, я смотрю вглубь ее, безнадежно выискивая глазами курящего на пне деда…

Бабушка рассказывала, как незадолго до смерти дед ей сказал, что хотел бы хоть раз еще съездить на нашу дачу в Казацкое, и сидеть там внизу сада, на ступеньках, курить и смотреть, как его любимые внуки ловят в реке рыбу.

Приехав на дачу, мы с братом помогли бабушке по хозяйству, а потом, взяв удочки, отправились к реке. Была открыта плотина, и вода текла быстро. Мы забросили леску в бурлящий поток и, неотрывно глядя на колышущиеся в быстрой воде поплавки, не обмолвившись ни словом, одновременно почувствовали согревающий взгляд деда в красных бликах заходящего солнца. Он сидел на нижних ступенях сада, ведущих к реке, курил, и добрыми, чуть прищуренными голубыми глазами в коричневую крапинку на худом, изрытом глубокими морщинами лице смотрел на своих любимых внуков.

…Помню, словно это было вчера, то наше с ним последнее рукопожатие: прикосновение моей руки к его широкой, все еще кажущейся такой сильной, ладони…

История cоздания стихотворения: