Александр Кабанов

ВОЕТ МЫЛО, КАК СОБАКА...

Воет мыло, как собака,
Леденцовая луна...
Куличи и дули с маком,
да клубничная слюна!
Я люблю; и вот не поняли:
наподдали под обрез...
И очнулся в чистом поле ли,
или в чью-то душу влез?
Самогон и скит Архангельский
заготовил про запас...
Почему ж мой голос ангельский
никого из вас - не спас?
Пусть спасители двуглавые:
накорми и напои..
Лишь не плюй на крылья правые,
и на левые мои...


ХЕРСОНСКОЕ

Погода скисла на лимане, -
потерян день, искать пора.
Зачем у Господа в кармане -
провинциальная дыра?

Здесь абрикосы отцветают
и шелестят - внутри себя,
и заживо себя съедают,
но, отпускают воробья…

На самом краешке обиды
оркестр выигрывает вист.
Ты плачешь, как дурак набитый
и сам себе - таксидермист.


*****

Деревянные птицы настенных часов,
перелетные птицы осенних лесов.
За отсутствием времени, дров и слуги,
первых птиц - расщепи и камин разожги,
а вторых, перелетных - на этом огне
приготовь и отдай на съедение мне.

Виноградная гроздь. Сквозь мускатные чичи
проступает ночное томление дичи -
самой загнанной, самой смертельной породы,
сбитой слету, "дуплетом" нелетной погоды.

Не грусти, не грусти, не старайся заплакать,
я тебе разрешил впиться в сочную мякоть,
я тебе разрешил из гусиного зада -
выковыривать яблоки райского сада!,
авиаторов Таубе, аэропланы.
Будем сплевывать дробь в черепа и стаканы,
И не трудно по нашим губам догадаться -
Поздний ужин. Без трех поцелуев двенадцать.

1991


НЕ ЗАРЕКАЙСЯ ОТ СУРЬМЫ...

Не зарекайся от сурьмы,
от охры и холста.
Когда январварство зимы
и Рождество Христа.

Херсонских плавней - мятный снег
в изюминках следов:
синицы, сойки – вниз и вверх,
с ветвей и проводов!

Не зарекайся от Днепра,
когда подледный лов.
Где прорубь на язык – остра,
и вся - в чешуйках слов.

О, безбилетный ангел мой,
любитель постных щей,
останься, не спеши домой,
не собирай вещей.

Не расплетай на крыльях шерсть,
не допевай куплет,
в котором - Бог на свете есть,
а вот бессмертья - нет.

Что просто сгинули во тьме:
и Пушкин, и Басе…
Ведь это будет, как по мне -
не честно. Вот и все.

Прощальный привкус коньяка,
посуды – вечный бой.
И день, надтреснутый слегка,
с каемкой голубой.

12.01.05.


* * * *

По кругу мерцает чинарик,
а мне достается взаймы -
китайский карманный фонарик -
прибор для включения тьмы.

Ах, вольная тема – темница!,
на кнопку нажмешь - и адью -
опять батарейка садится,
и я ей придумал статью:

не чувствовать света и боли,
накапливать новый заряд,
покуда в троллейбусах – тролли,
укрывшись овчиною, спят.

Покуда мы заново склеим,
судьбы отрывной календарь.
И слышно: по темным аллеям -
изысканный бродит фонарь.


* * * *

Когда темно от джина с тоником,
потрешь оконное стекло:
прощай, прощай силлаботоника,
поедем в Царское Село!

Встречайте девушки двуногие,
давно я вас не целовал.
Пойдем, займемся филологией,
на царско-сельский сеновал!


ДЕРЕВЕНСКАЯ БОТАНИКА


Тихо, как на дне Титаника,
время – из морских узлов.
Деревенская ботаника:
сабельник, болиголов.

Подорожник в рыжей копоти,
добродушный зверобой -
ни предательства, ни похоти,
дождь и воздух кусковой.

Вот, в тельняшке кто-то движется,
улыбается в усы.
Все острей и ближе слышится
серебристый свист косы.

Мусульмане и католики,
православные и не…
Ждут нас розовые кролики,
с батарейками в спине!


ТИХИЙ БРОНЗОВЫЙ ЧАЙКОВСКИЙ

Тихий бронзовый Чайковский Петр Ильич,
я затеял прогуляться перед сном.
Вот белеет недоброшенный кирпич -
в чем-то красном и округло-жестяном.

Небо Воткинска азартно и темно,
и созвездие к созвездию впритык,
будто ангелы играют в домино,
не считая на костяшках запятых.

В дом-музей ведут крысиные следы,
ближе к празднику – от тварей спасу нет.
И не ждут от нас ни счастья, ни беды
школьный глобус и щелкунчика скелет.

Для молитвы нужно несколько минут,
для молчания – огромная страна.
Знаю, знаю - крысы всех переживут,
а вот музыку не смогут ни хрена.

Серый снег идет волною за волной,
и снежинки, словно буковки из книг.
Это чучело рояля надо мной
поднимает перламутровый плавник.


ПО БРЕЙГЕЛЮ

По Брейгелю – надо побриться и выйти на воткинский лед,
там сизая рыбка – плотвица на хлеб и мастырку клюет.
Там тихо сидят нибелунги в своих боевых кожухах,
глядят в мониторные лунки, гадают на белых стихах.
Бывает, про рыбку-голубку забудут на пару минут,
закурят пеньковую трубку, абсенту из фляжки хлебнут.
А после поставят, однако, на Питере Брейгеле крест,
за то, что не пишет, собака. Наверное, рыбку не ест.


* * * *
Лесе

Кривая речь полуденной реки,
деревьев восклицательные знаки,
кавычки – это птичьи коготки,
расстегнутый ошейник у собаки.

Мне тридцать восемь с хвостиком годков,
меня от одиночества шатает.
И сучье время ждет своих щенков -
и с нежностью за шиворот хватает.

А я ослеп и чуточку оглох,
смердит овчиной из тетрадных клеток…
И время мне выкусывает блох,
вылизывает память напоследок.

Прощай, Герасим! Здравствуй, Южный Буг!
Рычит вода, затапливая пойму.
Как много в мире несогласных букв,
а я тебя, единственную, помню.


КУБИКИ И ШАРИКИ


Больничный скит и память ново-девичья,
каптеркою заведует казах,
четыре черных кубика Малевича -
и мальчики кровавые в глазах.

Живи один и ни о чем не спрашивай,
прошедший дождь - под капельницей спит,
пижаму полосатую донашивай,
меняй стихи на разведенный спирт.

Покуда не отыщут виноватого,
по всем углам вынюхивая страх -
четыре черных Шарика Довлатова,
а за окном – бегонии в бегах.

* * *

Желтое в синем, желтое в синем,
гиперборейская тьма,
приобогреем, откеросиним
и доведем до ума.

Вешние ноги, озимые груди,
выдоенный водоем.
мы, украинцы - сплошные верблюди
в желто-блакитном своем.

Вспомнишь про счастье, а выплюнешь горе,
и от России храня,
на побережье, в голодоморе
ты доедаешь меня.


ВСАДНИКИ ПОТЕШНОГО СУДА


Всадники Потешного Суда –
клоуны, шуты и скоморохи,
это – кубик, это - рубик льда:
не собрать, ни разобрать эпохи.

Сахар-сахар, что же ты – песок,
и не кровь, а кетчуп на ладони?
Вот архангел пригубил свисток,
и заржали цирковые пони.

Вот и мы, на разные лады,
тишину отпили и отпели.
И пускай на небе ни звезды –
я хотел бы жить в таком отеле.

Из-за крыльев – спать на животе,
слушать звон московских колоколен,
несмотря на то, что наш Портье -
глуховат, и мною не доволен.


* * * *

Всех зверей под асфальт закатал колобок,
в поезд сел и отправился к теще.
И в купейном окне - золотится лобок
кривоногой осиновой рощи.

Мчится поезд по самому краю стола,
да не видно столовых приборов:
расползлись баклажанов тюленьи тела,
опустели бутылки соборов.

Будто здесь до сих пор отдыхает братва:
что ни день - сковородное днище,
а повсюду цветет и щебечет - жратва
и черствеет духовная пища.

И любовь - общепит, и надежда - стряпня,
у прощения - вкус карамели....
Неужели, Господь, и Тебя и меня -
под молитву и водочку - съели?


* * * *

Укоряй меня, милая корюшка,
убаюкивай рыбной игрой,
я шатаюсь, набитый до горюшка,
золотой стихотворной икрой.

Это стерео, это монахиня,
тишину подсекает сверчок,
золотой поплавок Исаакия,
Сатаны саблезубый крючок.

Дай мне корюшка, мысли высокие,
говори и молчи надо мной,
заплутал в петербургской осоке я,
перепутал матрас надувной.

Вот насмертка моя - путеводная,
вот наживка моя – уголек,
кушай, корюшка, девочка родная,
улыбнулся и к сердцу привлек.


* * * *

Пора открыть осеннюю канистру,
и лету объявить переучет,
рояль в кустах съедает пианистку -
и по аллеям музыка течет.

Она течет, темна и нелюдима,
отравленная нежностью на треть,
и мы с тобой вдыхаем запах дыма,
заходим в парк и начинаем тлеть.

Твое молчанье светится молитвой
о городе из воска и сукна,
где мы с тобой, расписанные бритвой,
еще видны в малевиче окна.


* * * *

Отгремели русские глаголы,
стихли украинские дожди,
лужи в этикетках Кока-Колы,
перебрался в Минск Салман Рушди.

Мы опять в осаде и опале,
на краю одной шестой земли,
там, где мы самих себя спасали,
вешали, расстреливали, жгли.

И с похмелья каялись устало,
уходили в землю прозапас,
Родина о нас совсем не знала,
потому и не любила нас.

Потому, что хамское, блатное -
оказалось ближе и родней,
потому, что мы совсем другое
называли Родиной своей.


* * * *

Будто скороходы исполина -
раздвоилась ночь передо мной,
и лоснилась вся от гуталина,
в ожиданье щетки обувной.

Что еще придумать на дорожку:
выкрутить звезду на 200 ватт?
Не играют сапоги в гармошку,
просто в стельку пьяные стоят.

В них живут почетные херсонцы,
в них шумят нечетные дожди,
утром, на веранду вносят солнце
с самоварным краником в груди.


АККОРДЕОН


Когда в пустыне, на сухой закон —
дожди плевали с высоты мечетей,
и в хижины вползал аккордеон,
тогда не просыпался каждый третий.

Когда в Европе, орды духовых
вошли на равных в струнные когорты,
аккордеон не оставлял в живых,
живых — в живых, а мертвых — даже в мертвых.

А нынче, он — не низок, не высок,
кирпич Малевича, усеянный зрачками,
у пианино отхватил кусок
и сиганул в овраг за светлячками.

Последний, в клетке этого стиха,
все остальные — роботы, подделки,
еще хрипят от ярости меха
и спесью наливаются гляделки.

А в первый раз: потрепанная мгла
над Сеной, словно парус от фелюки…
…аккордеон напал из-за угла,
но человек успел подставить руки.


* * *

Памятник взмахнул казацкой саблей —
брызнул свет на сбрую и камзол,
огурцы рекламных дирижаблей
поднимались в утренний рассол.

На сносях кудахтает бульдозер —
заскрипел и покачнулся дом,
воздух пахнет озером, и осень —
стенобитным балует ядром.

Дом снесен, старинные хоромы,
где паркет от сырости зернист,
дом снесен, и в приступе истомы,
яйца почесал бульдозерист.

Чувствуя во всем переизбыток
пустоты и хамского житья —
этот мир, распущенный до ниток,
требует не кройки, а шитья.

Целый вечер, посреди развалин,
будущей развалиной брожу,
и ущерб, согласен, минимален,
сколько будет радостей бомжу.

Дом снесли, а погреб позабыли
завалить, и этот бомж извлек —
город Киев, под покровом пыли,
спрятанный в стеклянный бутылек.


* * *

Вдоль забора обвисшая рабица —
автостоп для летающих рыб,
Пушкин нравится или не нравится —
под коньяк разобраться могли б.

Безутешное будет старание:
и звезда — обрастает паршой,
что поэзия, что умирание —
это бизнес, увы, небольшой.

Бесконечная тема облизана
языком керосиновых ламп,
так любовь начинается сызнова,
и еще, и еще Мандельштамп.

Не щадя ни пространства, ни посоха,
то ползком, то на хряке верхом,
выжимаешь просодию досуха —
и верлибром, и белым стихом.

Чья-то ненависть в пятнах пергамента —
вспыхнет вечнозеленой строкой:
это страшный вопрос темперамента,
а поэзии — нет. Никакой.


КИММЕРИЯ

Заслезилась щепка в дверном глазке:
не сморгнуть, не выплеснуть с байстрюком,
из ключа, висящего на брелке -
отхлебнешь и ржавым заешь замком.

Покачнется кокон - пустой овал,
и под утро выпадет первый гвоздь:
я так долго двери не открывал,
что забыл о них и гулял насквозь.

Рукописный пепел к шайтан-башке
и звезда - окалиной на виске,
не найдешь коктебельский песок в носке -
набери в поисковике.



* * * *


Пошатываясь после перепоя,
морские волны делают кульбит,
за что я был пожалован тобою
такою высшей слабостью - любить?

И осторожно из бутылки вынут,
и переписан, как сплошная ложь,
а волны, то нахлынут, то отхлынут,
не возразишь и нафиг не пошлешь.

Октябрь влачит пробитые запаски,
а в трейлере - прохладно и темно,
обнять тебя, читать стихи-раскраски,
смотреть в перегоревшее окно.

Мы состоим из напряженных линий,
сплошных помех и джазовых синкоп,
и плавает Феллини в клофелине,
и бьется в черно-белый кинескоп.


КОВРЫ

Зима наступала на пятки земли,
как тень от слепца в кинозале,
и вышла на лед, и тогда корабли -
до мачты насквозь промерзали.

И больше не будет ни Бога, ни зла
в твоем замороженном теле,
чтоб каждая мачта, желтея, росла -
соломинкой в страшном коктейле.

Чтоб жажды и мыслей последний купаж
хранить в саркофаге, как Припять,
и можно всех призраков, весь экипаж
из этой соломинки выпить.


РАСКОЛОЛСЯ АВГУСТ - ГРЕЦКИЙ ОРЕХ

Раскололся август - грецкий орех,
наш двойной агент, да не выдал всех:
я тогда в бакалее служил связным -
между вино-водочным и мясным.

Там, в подвале, на золотом крюке
царский окорок, спрятанный в окороке,
бескорыстной любви надувная змея
и нацистская конспирология-я.

Всем заведовал бывший расстрига-дьяк,
он любил мочой разбавлять шмурдяк,
из отпетых шлюх и морских послов,
он варил уху, презирая плов.

Вечер всплыл, утопленника мертвей,
я смотрел на небо сквозь сеть ветвей:
словно яд, зашитый под воротник -
растекалось солнце: «Прощай, связник…»,

И слетались ангелы к маяку -
как на ленту липкую, на строку,
как шарпеи, в складках сошлись холмы -
скорость света меняя на скорость тьмы.

31.01.2014

Всего рецензий на эту публикацию: 1. Читать все рецензии >>>
Последние 15 рецензий (последнее сверху):

Янис Илзе

В гостях у ЛК: Александр Кабанов, Киев

2014-03-12 01:34:36 |

Оставлять рецензии могут только участники нашего проекта.