Бахы́т Шукурулла́евич Кенже́ев (2 августа 1950, Чимкент, Казахская ССР) — казахский поэт, пишущий на русском языке. С 1982 года живёт в Канаде.
Родился 2 августа 1950 года в Чимкенте, с трёх лет жил в Москве[1] (в некоторых источниках — родился в Москве[2]). Казах. Отец был учителем английского языка, мать библиотекарем. Закончил химический факультет МГУ.
Дебютировал как поэт в коллективном сборнике «Ленинские горы: Стихи поэтов МГУ» (М., 1977). В юности публиковался в периодической печати («Комсомольская правда», «Юность», «Московский комсомолец», «Простор»), однако первая книга его стихов пролежала в архивах Союза писателей Казахстана 20 лет и была издана только в 1996 году в Алма-Ате издательством «Жибек Жолы» Бахыта Канапьянова.
В начале семидесятых Кенжеев становится одним из учредителей поэтической группы «Московское время» (вместе с Алексеем Цветковым, Александром Сопровским, Сергеем Гандлевским). Публикуется с 1972 года.
В 1982 году поэт эмигрирует в Канаду.
В декабре 1986 года в период Желтоксана читал с комментариями запрещённые стихи Бахыта Канапьянова «Позабытый мной с детства язык» на «Радио Свобода».
Член Русского ПЕН-клуба. Входил в жюри премии «Дебют» (2000) и в жюри международного конкурса переводов тюркоязычной поэзии «Ак торна» (2011).
Публиковался в переводах на казахский, английский, французский, немецкий и шведский языки.
"Википедия"
***
Говори - словно боль заговаривай,
бормочи без оглядки, терпи.
Индевеет закатное зарево,
и юродивый спит на цепи.
Было солоно, ветрено, молодо.
За рекою казенный завод
крепким запахом хмеля и солода
красноглазую мглу обдает
до сих пор - но ячмень перемелется,
хмель увянет, послушай меня.
Спит святой человек, не шевелится,
несуразные страсти бубня.
Скоро, скоро лучинка отщепится
от подрубленного ствола -
дунет скороговоркой, нелепицей
в занавешенные зеркала,
холодеющий ночью анисовой,
догорающий сорной травой -
все равно говори, переписывай
розоватый узор звуковой...
***
Отложена дуэль. От переспелой вишни
на пальцах алый сок. В ту пору без труда
ссужали время мне - но амба, годы вышли,
платить или бежать. Еще бы знать куда...
Долги мои, должки, убытки и протори
командировочные, справки, темный сон
о белом корабле на синем-синем море,
откуда сброшен я и в явь перенесен.
Там угловатый хрип, ограбленное лето -
и море ясное. И парусник белей
счетов, оплаченных такою же монетой,
что давний проигрыш моих учителей.
***
Нет, не безумная ткачиха
блуждает в кипах полотна -
ко мне приходит тихо-тихо
подруга старая одна,
в свечном огне, в кухонном дыме
играет пальцами худыми,
свистит растительный мотив,
к коленям голову склонив.
Я принесу вина и чая,
в неузнаваемой ночи
простую гостью угощая
всем, что имеется в печи,
но в город честный, город зыбкий,
где алкоголик и бедняк,
она уходит без улыбки,
благословенья не приняв,
и вслед за нею, в сердце ранен,
влачится по чужой земле
на тонких ножках горожанин,
почти невидимый во мгле.
***
Дорожащий неведомым, длинною, рыжей
ниткой на рукаве,
слов не вяжет, не помнит, знай бусинки нижет,
озираясь на две
удрученные вечности, горькую с мокрой,
словно злая слеза.
И от солнца, летящего в пыльные окна,
прикрывает глаза.
Современникам, сцепщикам - быть молодыми,
видеть Лондон и Рим.
Незаметно умрешь, не расслышанный ими,
станешь ветром сырым
вырывать у растяпы на улице вешней
драгоценный билет
в первый ряд поздней осени, жизни кромешной,
в розовеющий свет.
Но не будет спектакля. Ни жеста, ни слова.
Ни меча-кладенца.
Засвистишь по привычке - смешно, бестолково,
и уже до конца
шорох, шелест, обиженный шепот метели
станут речью твоей,
мелкий горный ручей в середине апреля -
пир воды и камней.
***
А. В.
Век обозленного вздоха,
провинциальных затей.
Вот и уходит эпоха
тайной свободы твоей.
Вытрем солдатскую плошку,
в нечет сыграем и чет,
серую гладя обложку
книги за собственный счет.
Помнишь, как в двориках русских
мальчики, дети химер,
скверный портвейн без закуски
пили за музыку сфер?
Перегорела обида.
Лопнул натянутый трос.
Скверик у здания МИДа
пыльной полынью зарос.
В полупосмертную славу
жизнь превращается, как
едкие слезы Исава
в соль на отцовских руках.
И устающее ухо
слушает ночь напролет
дрожь уходящего духа,
цепь музыкальных длиннот...
***
Хорошо на открытии ВСХВ
духовое веселье.
Дирижабли висят в ледяной синеве,
и кружат карусели.
Осыпает салютом и ливнем наград
пастуха и свинарку.
Голубые глаза государства горят
беспокойно и ярко.
Дай-ка водочки выпьем - была не была!
А потом лимонаду.
На комбриге нарядная форма бела,
все готово к параду.
И какой натюрморт - угловой гастроном,
в позолоченной раме!
Замирай, зачарованный крымским вином,
семгой, сельдью, сырами.
И божественным запахом пряной травы -
и топориком в темя -
чтобы выгрызло мозг из своей головы
комсомольское племя.
***
Киноархив мой, открывшийся в кои-то
веки, - трещи, не стихай.
Я ль не поклонник того целлулоида,
ломкого, словно сухарь.
Я ли под утро от Внукова к Соколу
в бледной, сухой синеве...
Я ль не любитель кино одинокого,
как повелось на Москве -
документального, сладкого, пьяного, -
но не велит Гераклит
старую ленту прокручивать заново -
грустно, и сердце болит.
Высохла, выцвела пленка горючая,
как и положено ей.
Память продрогшая больше не мучает
блудных своих сыновей.
Меркнут далекие дворики-скверики,
давнюю ласку и мат
глушат огромные реки Америки,
темной водою шумят.
И, как считалку, с последним усилием
бывший отличник твердит:
этот - в Австралию, эта - в Бразилию,
эта - и вовсе в Аид.
Вызубрив с честью азы географии
в ночь перелетных хлопот,
чем же наставнику мы не потрафили?
Или учебник не тот?
***
Каждому веку нужен родной язык,
каждому сердцу, дереву и ножу
нужен родной язык чистоты слезы -
так я скажу и слово свое сдержу.
Так я скажу и молча, босой, пройду
неплодородной, облачною страной,
чтобы вменить в вину своему труду
ставший громоздким камнем язык родной.
С улицы инвалид ухом к стеклу приник.
Всякому горлу больно, всякий слезится глаз,
если ветшает век, и его родник
пересыхает, не утешая нас.
Камни сотрут подошву, молодость отберут,
чтоб из воды поющий тростник возрос,
чтобы под старость мог оправдать свой труд
неутолимым кружевом камнетес.
Что ж - отдирая корку со сжатых губ,
превозмогая ложь, и в ушах нарыв,
каждому небу - если уж век не люб -
проговорись, забытое повторив
на языке родном, потому что вновь
в каждом живом предутренний сон глубок,
чтобы сливались ненависть и любовь
в узком твоем зрачке в золотой клубок.
***
Словно тетерев, песней победной
развлекая друзей на заре,
ты обучишься, юноша бледный,
и размерам, и прочей муре,
за стаканом, в ночных разговорах
насобачишься, видит Господь,
наводить иронический шорох -
что орехи ладонью колоть,
уяснишь ремесло человечье,
и еще навостришься, строка,
обихаживать хитрою речью
неподкупную твердь языка.
Но нежданное что-то случится
за границею той чепухи,
что на гладкой журнальной странице
выдавала себя за стихи.
Что-то страшное грянет за устьем
той реки, где и смерть нипочем, -
серафим шестикрылый, допустим,
с окровавленным, ржавым мечом,
или голос заоблачный, или...
сам увидишь. В мои времена
этой мистике нас не учили -
дикой кошкой кидалась она
и корежила, чтобы ни бури,
ни любви, ни беды не искал,
испытавший на собственной шкуре
невозможного счастья оскал.
***
Куда плывет громоздким кораблем
летучий град в бессоннице осенней?
То в дерево, то в озеро влюблен,
небритый мой зеркальный собеседник
по-рыбьи раскрывает черный рот -
а я молчу и глаз не подымаю.
Так беззаботно радио поет.
А у него мелодия немая
на языке, и в горле белена -
корабль плывет, сирены молодые
сидят на мачтах, жизнь еще влажна
еще легка, еще она - впервые...
Не за горами ранняя зима.
Рассеется туман, сгустится иней.
Один умрет, другой сойдет с ума,
как мотылек в бесхозной паутине,
И человек вздыхает, замерев.
Давно ему грозит зима другая,
все дни его и годы нараспев
на музыку свою перелагая.
А из краев, где жаркий водород
шлет луч на землю в реках и могилах,
глядит Господь - жалеет, слезы льет,
одна беда - помочь ему не в силах.
***
Тонких нот звуковой лепрозорий,
крючковатые оси ключей,
отворившие зимние зори
и прославленный воздух ничей,
словно склеп, словно вены, в которых
бедный свет среди серых пустот,
тяжелея в немых разговорах,
виноградным дыханьем растет -
и в ночах опаленных, опальных,
где закат в темноту перелит,
сочинитель игрушек хрустальных
пересохший язык шевелит
Не усвоив его партитуры, -
кто в меху, кто в защитном сукне, -
русской речи слепые фигуры
безнадежно толпятся в окне,
и за ними - за спинами, снами
и гробами - гремит неживой,
развернувший венозное знамя,
прокаженный оркестр духовой,
знаменатель играет в числитель,
тонут ноты в цифири густой,
не умея создать заменитель
раскаленной мелодии той...
***
Тихо время утекает, убегает дотемна.
Осетра в бока толкает сернокислая волна.
Но опять в зените года суеверный человек
след пропавшего народа берегами сонных рек,
словно лося или волка ищет, думая слегка,
где шумят болгарка Волга и угорская Ока.
Он зовется археолог, он уверен, говорят,
что отыщет древний волок от Эллады до варяг,
где играл рожок военный, где купец пускался в путь,
и стучал юрод блаженный кулаком в седую грудь,
и сияло ночью пламя берегами, не солгать,
и трещала под ладьями ладно сложенная гать,
чтобы стал он академик, знаменитый меж людей,
дай ему, отчизна, денег на лопаты и на клей -
черепки он будет клеить, вымыв мертвою водой,
и историю лелеять на ладони молодой,
чтоб в рубахе бумазейной любознательный монах
размышлял в тиши музейной об ушедших временах.
***
Гадальщик на кофейной гуще, он знал, что дни его долги,
и говорил, как власть имущий, и мне советовал - не лги
и не ищи иного смысла в житье, чем тот, что Бог и бес
влагают, как простые числа, в хитросплетения словес.
Он не достиг земного рая, Он рано умер, и вдова,
его бумаги разбирая, искала главные слова,
те самые, одни из тысяч, чтоб вспомнить, словно о живом.
чтоб их уместно было высечь на тяжком камне гробовом.
Я помогал ей (это длилось дня два), но ни одна строка
не подошла. Лишь сердце билось, да расплывались облака
в неверном небе Подмосковья. Нет эпитафий никому.
Любовь рифмуется с любовью, а голос - с выстрелом во тьму.
И молча я промолвлю: что нам живая речь и смертный стыд?
Над раскаленным Вашингтоном светило тяжкое висит,
огнем граненым, сном багровым асфальтовая спит заря,
но не выдерживает слово цепей земного словаря.
***
Переживешь дурные времена,
хлебнешь вины и океанской пены,
солжешь, предашь - и вдруг очнешься на
окраине декабрьской ойкумены.
Пустой собор в строительных лесах.
Добро в мешок собрав неторопливо,
с морскою солью в светлых волосах
ночь-нищенка спускается к заливу.
Ступай за ней, куда глаза глядят,
расплачиваясь с шорохом прибоя...
Не здесь ли разместился зимний ад
для мертвых душ, которым нет покоя,
не здесь ли вьется в ледяной волне
глухой дельфин и как-то виновато
чадит свеча в оставленном окне?
Жизнь хороша, особенно к закату,
и молча смотрит на своих детей,
как Сириус в рождественскую стужу,
дух, отделивший мясо от костей,
твердь - от воды и женщину от - мужа.
***
Св. Кековой
Для чего радел и о ком скорбел
угловатый город - кирпичен, бел,
черен, будто эскиз кубиста?
Если лет на двадцать присниться вспять -
там такие звезды взойдут опять
над моей страной, среди тьмы и свиста.
Там безглазый месяц в ночи течет,
и летучим строчкам потерян счет,
и полна друзьями моя квартира.
Льется спирт рекой, жаль. закуски нет,
и красавец пригов во цвете лет
произносит опус в защиту мира.
Если явь одна, то родную речь
не продать, не выпить, не сбросить с плеч -
и корысти нет от пути земного,
потому что время бежит в одном
направлении, потому что дом
развалившийся не отстроить снова.
На прощанье крикнуть: я есть, я был.
Я еще успею. Я вас любил.
Обернуться, сумерки выбирая, -
где сердечник бродский, угрюмства друг,
выпускал треску из холодных рук
в океан морской без конца и края.
И пускай прошел и монгол, и скиф
духоту безмерных глубин морских -
есть на свете бездны еще бездонней,
но для Бога времени нет, и вновь
будто зверь бездомный дрожит любовь,
будто шар земной меж его ладоней.
***
Было ранено, стало залечено - после долгой и волглой зимы
на исходе июньского вечера я хочу на иные холмы.
Меньше часа дорогой проселочной - и уже до реки добредешь,
где белеет игрушкою елочной колокольня за озером. Дождь
скоро кончится. В мирной обители светлым паром исходит земля,
заклинателю и обольстителю океаны покоя суля,
и с хрипящим, дурным напряжением вдруг почуешь сквозь трель соловья,
что ветшает и с каждым движением истончается ткань бытия.
И душа осторожная мается, и острожник о воле поет,
и сирень под руками ломается, озирается, пахнет, живет -
слушай, если отказано в иске и в многословном служенье твоем -
не затем ли созвездья персидские, шелестящий, густой водоем
юной ночи и хрупкое кружево вдохновения? Словно вино,
словно сердце - расширено, сужено - хмелем ветреным бродит оно,
не расплачется и не расплатится - только смотрит в бездонный зенит,
где по блюдечку яблочко катится, и звезда на востоке звенит...
***
Самое раннее в речи - ее начало.
Помнишь камыш, кувшинки возле причала
в верхнем теченье Волги? Сазан ли, лещ ли -
всякая тварь хвостом по воде трепещет,
поймана ли, свободна, к обеду готова -
лишь бы предсмертный всплеск превратился в слово.
Самое тяжкое в речи - ее продленье,
медленный ход, тормозящийся вязкой ленью
губ, языка и неба, блудливой нижней
челюсти - но когда Всевышний
выколол слово свое, как зеницу ока, -
как ему было больно и одиноко!
Самое позднее в речи - ее октавы
или оковы, вера, ночное право
выбора между сириусом и вегой,
между двурогой альфою и омегой,
всем промежутком тесным, в котором скрыты
жадные крючья вещего алфавита.
Цепи, веревки, ядра, колодки, гири,
нет, не для гибели мы ее так любили -
будет что вспомнить вечером на пароме,
как ее голос дерзок и рот огромен -
пение на корме, и сквозит над нами
щучий оскал вселенной в подводной яме.
***
Я знаком с одним поэтом: он пока еще не стар.
Утро красит нежным светом стены замков и хибар.
Он без сна сидит на кухне. За стеною спит жена.
Стынет кофий, спичка тухнет, и в тетрадке ни хрена.
Это страшно, но не очень. Завещал же нам "молчи"
цензор Тютчев в дикой ночи или, правильней, в ночи
размышлявший о прекрасном и высоком, но пера
не любивший, даже классно им владея. До утра
в тихой мюнхенской гостиной созерцал он чистый лист
у потухшего камина, безнадежный пессимист.
Не грусти - для счастья нужно огорчаться иногда.
Например, спешит на службу граждан честная орда,
и легко ль казаться важным, если знаешь наперед,
что никто из данных граждан книжек в руки не берет?
Это грустно, но не слишком. Велика поэтов рать,
нет резона ихним книжкам без оглядки доверять,
лучше взять другой учебник, простодушный мой дружок,
где событий нет плачевных и терзаний смертных йок.
Это чудо-руководство ты купи или займи,
только как оно зовется - не припомню, шер ами...
Там, гуляя звездным шляхом, астрофизик удалой
водрузил единым махом новый веры аналой,
рассчитал, что в мире зримом ни начала, ни конца,
доказал, что время мнимо, и отсутствие творца
обнаружил он, затейник. Полон зависти поэт,
и кипит его кофейник, и покоя в сердце нет:
милой жизни атрибуты, радость, страсть, добро и зло -
как же их увидеть, будто сквозь волшебное стекло,
чтобы жар любви любовной вдруг двоиться перестал
и предстал прозрачным, словно сквозь магический кристалл?
В рассужденьях невеселых ты проводишь краткий век,
будто прошлого осколок, будто глупый человек.
Звуки песенки негромки, но запой ее в беде:
все мы прошлого обломки, сны о завтрашнем труде,
то ночами спички ищем, то бросаем меч и щит, -
оттого и слог напыщен, и головушка трещит.
Где найти дрожжей бродильных, как услышать тайный глас
и безоблачный будильник на какой поставить час?
Спи: судьба тебя не судит. Не беги ее даров.
Все равно тебя разбудит моря сумрачного рев......
***
...эта личность по имени "он",
что застряла во времени оном,
и скрипит от начала времен,
и трещит заводным патефоном,
эта личность по имени "ты"
в кипяток опускает пельмени.
Пики, червы, ночные кресты,
россыпь мусорных местоимений -
это личность по имени "я"
в теплых, вязких пластах бытия
с чемоданом стоит у вокзала
и лепечет, что времени мало,
нет билета - а поезд вот-вот
тронется, и уйдет, и уйдет...
***
Как нам завещали дядья и отцы,
не споря особо ни с кем,
на всякое блеянье черной овцы
имеется свой АКМ.
Но, мудростью хладною не вдохновлен,
отечества блудный певец
танцует в тени уходящих времен
и сходит с ума наконец.
Твердит, что один он родился на свет,
его покидает один -
и вот иногда он бывает поэт,
а чаще простой гражданин.
Напрасно достались ему задарма
глаза и лукавый язык!
Он верит, что мир - долговая тюрьма,
а долг неподъемно велик.
Он ухо свое обращает туда,
где выцвели гордость и стыд,
где яростно новая воет звезда
и ветер по-выпьи свистит,
По морю и посуху, как на духу,
скулит на звериный манер,
как будто и впрямь различает вверху
хрустальную музыку сфер.
Спасибо, Геннадий! Я тоже за скромность, но иногда прорывается и грубое слово.+++ !!! |
Рецензия от: Эдуард Неганов 2024-03-28 19:04:57 |
Да, Такие слова помогают! Проверено! |
Рецензия от: Эдуард Неганов 2024-03-28 18:54:44 |
Ну і як? Вистачило часу, щоб не вмерти? Дякую, насмішили! |
Рецензия от: Валентина Леушина 2024-03-28 18:34:20 |
Іде вуйко Хрещатиком
- Приїжджа людина. Запитує у зустрічних: - А котра година? Перехожі пробiгають, Позиркують скоса. Той рук(...) |
Рецензия от: Омельницька Ірина 2024-03-25 09:59:39 |
Коли забув ти рідну мову
— яка б та мова не була — ти втратив корінь і основу, ти обчухрав себе дотла. Коли в дорогу ти збирався, каз(...) |
Рецензия от: Омельницька Ірина 2024-03-25 08:29:11 |