Танцуй так, как будто на тебя никто не смотрит. Пой, как будто тебя никто не слышит. Люби так, как будто тебя никогда не предавали, и живи так, как будто земля — это рай. (М. Твен)

Автор: Булавка
Тема:Свободная тема
Опубликовано: 2016-04-23 23:04:57
Автор не возражает против аналитического разбора и критики в рецензиях.

Неисцелимые

...мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима...
Иосиф Бродский


Февраль 1834 года, Париж
Божена сильнее сомкнула изящные тонкие губы. Устала. Еще немного, и она закричит. Бесконечный поток соболезнующих. Неужели Казимир знал всех этих людей? Откуда? Они всего год здесь прожили. Всего год. Так откуда все эти хмурые лица, глядящие на нее с жалостью и любопытством?
Спина, перетянутая жестким корсетом, теперь уже болела – все эти последние дни она перенесла на ногах, расправив плечи, не помня, когда в последний раз спала. Но осознание произошедшего навалилось на нее только теперь. Она вдова. Но отчего-то это слово не причиняло ни боли, ни тоски. Только легкое сожаление о своей несложившейся жизни. Хотя что трогало ее в последнее время? Ведь никого не осталось, ни единого человека. Брат погиб под Остроленкой. Отец скончался от пневмонии в какой-то одному богу известной деревне по дороге во Францию, когда пришлось оставить Варшаву. Где-то в России жила сестра, которая вышла замуж за русского офицера, графа – и, переча собственному мужу, она готова была защищать Юлию так, будто это она сама полюбила врага.
Последним по-настоящему значимым ударом для нее стало письмо сестры, настигнувшее ее где-то на распутье дорог в Европе, в котором та сообщала, что сгорел их дом в Липняках. Это горе подкосило ее, став единственным доказательством того, что к прошлому возврата нет, что оно сгорело вместе с домом, в котором она выросла, из которого ее отдавали замуж. Божене было все равно, кто был виновен в поджоге – поляки, желавшие сжечь квартировавших там русских офицеров, или русские, отвоевывавшие клок за клоком эту землю, когда Варшава была в осаде. Как это страшно, когда все равно. Нет, не горечь поражения, не разочарование в прежних идеалах. Просто понимание того, что дома твоего больше нет, что вернуться больше некуда.
- Пожалуйста, милая, ступайте спать, - шептала графиня де Керси, с первого дня покровительствовавшая Абламовичам по старой дружбе с отцом Божены, Михалом Липницким, поселившая их в своем доме и всячески старавшаяся поддержать эту семью в трудный для нее час изгнания.
Будто сквозь пелену бреда Божена помнила, как шла в свою спальню. Помнила, как раздевали ее руки горничной. Помнила, как завалилась на постель, не желая ничего столь сильно, столь яростно, как забыть прошедшие дни, недели, месяцы, два прошедших года. Всю минувшую жизнь. А потом находила себя на полу, рыдающей, кричащей, ползущей куда-то – когда ее вновь подхватывали чужие руки. И вновь укладывали в постель. До тех пор, пока жизнь и молодость в ней не победили подступавшие кошмары, граничившие с безумием.

Май 1835 года
- Чудесная теперь весна! – с наслаждением вдыхая полной грудью теплый воздух, проговорила графиня де Керси, кутаясь в мягкую шаль и отпивая из чашки горячий кофе. – Вы сегодня, к слову сказать, прелестно выглядите. Черный, разумеется, старит, но какие у вас глаза! Хотя на вашем месте я давно позволила бы себе некую вольность, презрев этикет. Вы красивы. А красивой женщине всегда дозволяется немного больше…
- Обыкновенные глаза, дорогая Клэр, самые обыкновенные, - равнодушно отвечала Божена, глядя, как в садик, где они расположились с графиней за завтраком, вошел лакей. Он подал конверт и так же тихо удалился.
- Это приглашение от виконта де Бово, - весело проговорила графиня с легкой мечтательной улыбкой – она всегда так улыбалась, когда речь шла о виконте, - нынче он потчует нас князем Чарторыйским. Я полагаю, вам это небезынтересно, моя дорогая?
- Пан Адам и здесь персона весьма знаменитая. И все никак не угомонится. Самый пытливый ум моей Родины, увы, едва ли он найдет себе иное применение, чем быть «знаменитой персоной».
- Странно слышать это от вас – вы-то всегда принимали самое живое участие в жизни вашего общества. О салоне пани Божены писал ваш отец. Было бы чудно составить здесь ваш польский кружок.
- Затем, чтобы французский высший свет любовался нами как диковинными циркачами? У вас своих революций и свершений довольно.
Ее голос звучал довольно резко, и Божена тут же пожалела об этом. Графиня едва ли заслуживала такого тона. Во всех своих словах он была неизменно искренна. Пани Абламович отпила из чашки кофе и тихо проговорила:
- А впрочем, я была бы рада вновь повидать пана Чарторыйского. Он будет, вероятно, с супругой… И когда же суаре у виконта?
Суаре у виконта де Бово были неизменно довольно весомым событием в жизни парижского общества. Он не был снобом. И в его доме свое место находили как представители аристократии, политики и дипломаты, так и крупные промышленники и люди искусства. Казалось, он интересовался всем на свете. Оказывал покровительство Парижской опере, писал статьи на злобу дня в газеты, сам вел свои дела – на юге Франции ему принадлежали сотни акров земли, засаженной виноградниками, на севере – он имел серьезные вложения в транспортно-торговые предприятия. Тем это было любопытнее, что ему было всего тридцать с небольшим, и он, помимо острого ума, приятной наружности и крупного состояния, обладал еще одним, вне всяких сомнений, ценным качеством – он не был женат.
Выходить в свет Божена все еще не начала – ей не позволял этого делать траур, хотя Клэр лишь вздыхала: «Вы можете нарушать некоторые правила, моя дорогая. Вы же знаете, я буду рядом». И пани Абламович стала иногда бывать на тихих вечерах, куда ее приглашала графиня. По большому счету, вечер у Бово был первым большим событием в жизни Парижа, на котором она рискнула показаться. С виконтом она была знакома уже давно, с момента своего приезда во Францию. И даже, как и многие женщины, была немного в него влюблена. Разве возможно было не влюбиться в эти глубокие, острые черные глаза, соколиный нос и вылепленные, широкие скулы, обрамленные длинной волнистой шевелюрой? Да еще в его глубокий бархатный голос, который звучал дерзко и успокаивающе одновременно. Потом умер Казимир, разделив ее жизнь на две половины. В одной из которых была она, светская кокетка и красавица, к которой привыкло общество, и которую это общество любило, а в другой – она и ее демоны, которых она сама боялась, но которых и взрастила она сама.
Виконт же не переменился нисколько. Тот же взгляд хищника из-под густых бровей, показная легкость, даже ветреность, и вместе с тем удивительная глубина и сила, угадывавшиеся в каждом движении.
Гостиная уже была наполнена голосами, хотя графиня де Керси и пани Абламович прибыли довольно рано. «Моя дорогая, есть лишь одно правило, которым никогда не следует пренебрегать, – назидательно говорила Клэр, - ни в коем случае нельзя приходить вовремя, но и в то же время не стоит и опаздывать так, чтобы вызвать раздражение хозяев».
Хозяин дома встречал их в самом радушном расположении. Едва увидев Божену, сверкнул глазами и кривовато усмехнулся. «Нет, в нем определенно есть нечто инфернальное, когда он не старается казаться легкомысленным», - подумала Божена.
- Вот и вы, - проговорил Андре вместо приветствия, поднося ее руку к губам и не отрывая взгляда от ее лица, - нас посетила прекрасная Мента.
Платье Божены, в самом деле, было удивительно шедшего ей мятного цвета, отделанного черным кружевом. Впервые она сняла глубокий траур и ограничилась брошью-незабудкой из индийского гагата, украшенного жемчугом. Вновь нарушив тем самым правила этикета.
- Я надеюсь, - с улыбкой ответила Божена, - Персефона не приглашена? Едва ли мне хотелось бы быть растерзанной ею.
- На язык просится довольно пошлая шутка, мадам, но я не стану оскорблять ваших чувств подобной плоскостью.
- Вы бы не смогли, - ее голос звучал почти кокетливо. Клэр, весьма довольная своей подопечной, щебетала что-то, переговариваясь с де Бово. Божена же старалась выглядеть достаточно жизнерадостной, чтобы не испортить Клэр вечер.
- Мсье Чарторыйский с супругой будут позднее, - голос де Бово, обращенный к ней, заставил ее вздрогнуть, - я полагаю, вы пришли ради этого, Божена?
- Вы оставили его на десерт? Вы гурман, виконт, - слова ее отчего-то прозвучали резко. Она и сама испугалась своего голоса.
Виконт удивленно вскинул брови. И она почему-то подумала в этот момент, что он необыкновенно хорош собой. В белой сорочке, в неизменно черном фраке, с ландышами в бутоньерке.
Ландыши – начало или конец романа. Начало. Или конец. Интересно, кто же она? Счастливица. Или нет.
- Я полагаю мсье Чарторыйского человеком выдающегося ума. И едва ли он сам станет относиться к собственному положению здесь, как к положению изысканного блюда на нашем столе, - сухо, очень четко разделяя слова, проговорил де Бово, а потом улыбнулся и будто невзначай наклонился к ее уху, добавив мягко, почти нежно, - неужели же вы считаете Адама десертом? Мне кажется, он что угодно, но не десерт.
Божена невольно улыбнулась, чувствуя, что напряжение отпускает ее. У Андре была удивительная способность – вокруг него неизменно распространялись непринужденность и легкость.
Ее присутствие не было не замечено. Перешептывания по углам, когда гости полагали, что она не видит и не слышит их, по правде сказать, Божену забавляли. В самом деле! Она и забыла, каково это – забавляться. Кажется, в последний раз это было бесконечно давно, еще в Варшаве, еще до войны. Теперь же с графиней де Керси они представляли собой прехорошенькую картину. Обе вдовы, обе – достаточно молоды и определенно красивы. Обе – в центре занятного кружка, куда обыкновенно не допускали дам. Вернее сказать, дамам там было не всегда интересно. Там говорили о политике. И эти разговоры Божене были привычны после польских событий, в которых ее семья, да и она сама принимали самое деятельное участие. Теперь же речь шла о Франции и о растущем ее недовольстве Луи-Филиппом – недовольстве «салонном», где аристократы позволяли себе критику короля-гражданина.
За прошедшее время Божена оказалась так далека от всей этой жизни, что теперь чувствовала в себе бурлившую силу, коей, как ей прежде казалось, была наделена с детства – силу борьбы. И она знала и понимала не хуже окружавших ее людей, что сила эта – не в салонах, не в кружках. Сила бурлит тогда, когда выходит на улицы, выводя за собой людей. Но здесь она берет свое начало. Мысль об этом заставляла ее улыбаться – где был бы ее отец, где был бы ее супруг, где был бы Адам, не будь этих кружков пани Божены и прочих? Занимали бы свои места в правительстве и армии мятежной Польши, уже обреченной на поражение? Она не знала. Но отчего-то теперь ей подумалось, что они, по крайней мере, были бы живы.
Божена сердито сжала в руках ножку бокала.
И вдруг услышала шум у выхода в салон. Это перешептывание и понимание того, что все разом пришло в движение, заставило ее резко обернуться – слишком резко. В дверях стояли князь Чарторыйский с супругой. Но не к ним был прикован взгляд Божены. Гораздо выше его, ослепительно красивый, как и в былые годы, рядом с князем был барон фон Кнабенау. С Ганнусей Здебской.
Пытаясь сдержать готовый вырваться из груди вздох, Божена глядела и глядела – будто бы вечность. А внутри колотилось одно лишь: «Он жив! Он жив! Он жив!».
Где-то рядом уже мелькнуло лицо виконта, приветствовавшего гостей. Князь неторопливо вошел в салон, ведя под руку супругу. Барон же следовал за ним. С Ганнусей.
Неожиданно стало тихо. Или это так показалось пани Абламович? Она распрямила плечи и, сама того от себя не ожидая, пробираясь сквозь толпу, прошла прямо к вошедшим полякам.
Князь выглядел постаревшим и усталым. Барон же, напротив, неожиданно ей самой показался лучше, чем прежде. Она ошиблась. Он не был так же красив, как когда-то. Он был красивее. И в руке его была рука другой женщины. Божена чуть прищурила глаза и проговорила по-польски, прекрасно понимая, что ее слышат все:
- Счастлива видеть вас и вашу супругу в добром здравии, пан Адам.
Когда-то ее семья была очень близка Чарторыйским. Когда-то это был самый значимый союз Польши. Когда-то Адам Чарторыйский приходил в их дом и шумно восхищался тем, насколько выросла и похорошела Божена. «Вы знаете Казимира Абламовича? Она могла бы составить с ним прекрасную партию».
- А вы все хорошеете, моя дорогая, - ответил ей пан Адам, целуя ее руку. София, его жена, улыбалась ей, как старой подруге.
Божена перевела дыхание и, наконец, отважилась повернуться к барону фон Кнабенау. Первый взгляд. Единственный взгляд в его глаза. И тут же прикрыть собственное счастье… собственное отчаяние… прикрыть веками, ресницами… Он жив! Жив! И он с другой. Именно теперь, когда она свободна.
- Пани Абламович, - произнес он голосом, от которого она едва не дрожала, - рад видеть здесь старых друзей.
- Рада, что старые друзья, наконец, присоединились к нам, - просто протянула руку. И в тот момент, когда он склонился к ней с поцелуем, едва удержалась от того, чтобы коснуться другой ладонью его темных волос.
Она любила Станислава Януша фон Кнабенау десять лет. С самой юности. Любила. Любила его одного.

Июнь 1835, Париж
Барон служил теперь во французской армии майором. Жалование было низким, но, бог весть как, семейство фон Кнабенау сводило концы с концами. У Ганнуси осталось поместье на Волыни, но, разоренное войной, поместье еще не скоро начнет приносить доход. Барон же был лишен прав собственности и приговорен к ссылке за участие в восстании. О том, как ему удалось бежать, никто не знал, хотя охочих до сплетен было много. Во Францию он прибыл уже женатым на Ганнусе. Божена знала, что однажды это произойдет, если только он будет жив. Он выжил. И даже ссылка не могла быть преградой для этого союза. Сама Божена готова была ехать ради него, куда угодно. Любая женщина была бы готова. Но и того не понадобилось. Здесь, в Париже, несмотря ни на что, трудно было назвать более влюбленных друг в друга супругов, чем Станислав и Аннет, как прозвали баронессу.
«А она все-таки красива» - думала пани Абламович, глядя из-под полуприкрытых век на сосредоточенное личико Аннет над вышивкой. И вспоминала того тощего цыпленка, каким видела ее в последний раз в Варшаве. Сама себе улыбнулась – тогда она никак не могла понять, отчего барон так сходит с ума по своей маленькой украинке. И более того, в ее мыслях не укладывалось, как украинка могла отвергать барона столько времени. Теперь, в его любви, она расцвела. И превратилась в утонченную красавицу с чуть вьющимися русыми волосами и ясным зеленым взглядом в обрамлении темных ресниц. И она была так предательски, так убийственно юна, что у Божены сжималось сердце.
Аннет фон Кнабенау стала частой гостьей графини де Керси. Чай по вторникам, сплетни, чтение книг, обсуждение мод и вышивка. Так мирно и мило развлеклась дамы. И в этом так задыхалась Божена. Присутствие же Аннет делало ее жизнь и вовсе невыносимой. Но вместо того, чтобы избегать ее, Божена сделалась ей первой подругой – это она умела. Было что-то невыносимо притягательное для нее в этой мучительной дружбе.
- Поздравляю вас, моя дорогая, - однажды беспардонно заявила Клэр, - вы замужем за самым красивым мужчиной Франции. И решительно неважно, что он поляк. Думаю, что выражу общее мнение, сказав, что мы все решительно потеряли от него голову.
В этот момент в гостиную вошел сам барон – приехал, чтобы забрать супругу. Аннет вспыхнула, и глаза ее засияли. Не заметить этого было невозможно. И именно тогда Божена приняла решение.
Позднее, скрывшись в своей комнате, она прижимала к пылающим щекам ледяные пальцы, жадно пила воду из графина и обессиленно глядела в окно. На столике лежало нераспечатанное письмо виконта де Бово, а в вазе – цветы, присланные им. С цветов теперь начиналось каждое утро после памятного суаре и прекрасной Менты. И это тоже делало ее жизнь невыносимой.
Ночью она совсем не спала. Сидела за туалетным столиком и пыталась заставить себя написать хоть несколько строк. А утром следующего дня отправила барону записку. На которую он так и не ответил.
Не менее самого барона, в Париже стал известен его конь. Великолепное животное, привезенное десять лет назад Кнабенау еще молоденьким жеребцом с Кавказа, звали Шайтан. Как ему удалось забрать Шайтана с собой в Париж, оставалось загадкой. Вороной, чернее ночи, с мощными конечностями и аккуратной маленькой головой, конь произвел настоящий фурор среди любителей верховой езды и скачек. За него барону предлагались сумасшедшие деньги. Одно предложение было заманчивее другого. Стесненный в средствах, он мог бы жить безо всяких забот, нажив на Шайтане целое состояние. Но конь не продавался.
«А вы продадите друга?» - неизменно отвечал барон на любые предложения.
Аннет, улыбаясь, сказала однажды Божене:
- Этот конь – как он сам. Станислав никогда его не продаст. Это все, что у него осталось от прошлого.
Все они были неизлечимо больны своим прошлым. Иногда Божене казалось, что чета фон Кнабенау – менее прочих. Потому что были счастливее многих. Но это тоже было иллюзией. Они срослись с минувшим, переплетаясь корнями, и были неотделимы друг от друга. Прошлое у них было общим. И у нее, и у Сташека, и у Ганнуси. Переплелись и их жизни.
Франция, сотрясаемая революциями, могла она жить так? Божена иногда вглядывалась в спокойные черты Клэр. После якобинского переворота ее семья эмигрировала в Австрию, где она родилась годы спустя. В Париж де Керси вернулись только после ссылки Наполеона. Июльская революция существенно не изменила привычного уклада графини. Взгляд ее оставался по-прежнему ясным, улыбка – искренней, голос – уверенным. И даже краткий брак с богатым банкиром во имя спасения состояния древнего рода, завершившийся гибелью супруга под колесами конки из-за несчастного случая, не изменил Клэр.
И все-таки у Адама Чарторыйского было его дело.
У Станислава – его конь.
А у Божены не было ничего. Ничего и никого.
- Вы ускользаете, - однажды услышала она з спиной во время прогулки. Она завела привычку прогуливаться в одиночестве в парке вокруг дома графини Керси – думая о Липняках, которых тоже более не было.
- А вы, как гончая, преследуете меня, - обернувшись, ответила Божена.
Виконт де Бово стоял, привалившись спиной к старой липе. Щегольски одет, темные волосы до плеч, подобно гриве, блестят на солнце. Лицо спокойное, расслабленное. Но вместе с тем что-то в его глазах заставило ее подумать, что он ждет чего-то.
- Ну отчего же сразу, как гончая? – улыбнулся виконт. – Я писал вам, вы не отвечали. Я вполне закономерно решил, что не интересен вам. Я довольно понятлив, пани.
Его ухаживания начинали бросаться в глаза. И главная интрига этого лета – быть ли роману между французским виконтом и польской княжной. Ожидалось, что к осени де Бово сделает нищей, но красивой польской пани не первой молодости предложение. Это не слишком одобрялось светом, где хватало своих невест на выданье, но было в том нечто пикантное и будоражащее. Стоило признать, что лишенная средств и давно уже не юная, пани Абламович была очень привлекательна.
- Тогда позвольте узнать, что вам угодно? – спросила Божена, подойдя к нему чуть ближе.
- Я пришел пригласить вас и графиню де Керси на скачки в будущую субботу в Аржантей.
- Скачки? – удивленно приподняла бровь Божена. - Вы же знаете, что Клэр не особенно любит скачки.
- Эти ей понравятся. Мы с Кнабенау заключили пари – чья лошадь лучше. Его Шайтан или моя Буря. Виконт и барон вместо жокеев – каково? – его золотистый взгляд смеялся.
Ее сердце пропустило удар при имени Станислава. Но она только усмехнулась и ответила:
- Двое красивейших мужчин в Париже на двух самых замечательных конях в Европе? А вы правы, Клэр ни за что этого не пропустит.
- А вы?
- И я.
Виконт усмехнулся, оторвался от дерева и приблизился к ней почти вплотную. Эта игра явно его забавляла. Они действительно напоминали гончую с лисой. Этот флирт грозил перерасти в нечто большее. А мог так и остаться легким, как дуновение июньского ветра. И непрочитанные письма не были помехой ни тому, ни другому. Невыносимо…
- Интересно, что бы это значило для нас? - шепнул он почти ей в губы. - Вы только что назвали меня красивым.
- Не делайте вид, что я открыла для вас нечто новое, - засмеялась она, отстранившись.
Виконт отошел на шаг и осведомился:
- Так вы передадите Клэр мое приглашение?
- Разумеется.
Де Бово манерно поклонился и направился прочь. Божена смотрела на его расслабленную легкую походку и улыбалась. Вдруг он обернулся, внимательно посмотрел на нее и медленно и задумчиво сказал:
- Я сейчас подумал… вы все равно придете ко мне. И уже теперь мы оба это знаем.
Резко развернулся и, ускорив шаг, пошел вон. А ее сердце забилось часто-часто. Невыносимо часто.
Аржантей был небольшой живописной деревушкой в пригороде Парижа. Три года назад там возвели мост через Сену, и с тех пор туда стало модно выезжать на пикники, несмотря на то, что это было довольно далеко от города. Как того и ожидала Божена, в этот день у моста собрался почти весь высший свет. Разумеется, пари между де Бово и фон Кнабенау не было событием года, но все же вызвало ошеломительный интерес. Вдоль дороги расположили лавки и шатры на лужайках, где к полудню разместились желающие посмотреть скачки. Делались ставки. Как смешные, так и внушительные.
Клэр и Божена прибыли, чуть опоздав к назначенному времени, являя собой совершенно очаровательную картинку. Клэр в ландо в умопомрачительной, очень сложно убранной цветами шляпке и с зонтиком, Божена – верхом и в темной амазонке, голову же прикрывала изящная шляпка-цилиндр с длинной белоснежной вуалью. Полячка немедленно вызвала перешептывания матрон. «Такое расстояние верхом! Она же взмылена не менее собственной кобылы!». Но, пока Клэр выбиралась из ландо при помощи слуг, Божена легко спешилась, нисколько не озаботившись пыльным подолом длинной юбки и такими же пыльными башмаками. Откинула вуаль за плечи и осмотрела пеструю толпу, передавая лошадь под уздцы подбежавшему груму.
К этому времени соперники уже показались на старте. Было условлено, что расстояние должно быть в 4 мили с препятствиями. Заняв свое место возле графини де Керси, Божена внимательно всматривалась в 2 мужские фигуры. Одинаково статные, широкоплечие. Пожалуй, что барон немного выше виконта. Она чуть улыбнулась, глядя на них.
- Аннет, дорогая, и как это вы разрешаете? – недовольно проворчала Клэр сидевшей рядом Ганнусе. – Я бы с ума сошла на вашем месте – глядеть, как муж перепрыгивает через эти преграды.
- Неужели вы, в самом деле, полагаете, что барону можно что-то запретить? – вмешавшись, хмыкнула Божена. – Это была бы печальная метаморфоза его характера по сравнению с тем, каким я его помню.
- И каким вы его помните? – вдруг отозвалась Ганнуся, мягко улыбнувшись.
На одно мгновение Божена замерла. Как объяснить… Она еще помнит жар его рук, вкус его губ, его растрепавшуюся челку и ее собственный голос, доносившийся будто издалека.
- Неукротимым, - выпалила Божена и засмеялась, когда в этот самый момент пистолет был разряжен выстрелом в воздух, и ее охватили привычные волнение и азарт. Она вытянулась струной и смотрела только на две движущиеся точки – миновав мост, те выехали на дорогу и теперь преодолевали первые препятствия. И сердце ее замирало каждый раз – от страха и восхищения их безрассудством. Черный Шайтан и гнедая Буря, кажется, были самыми прекрасными животными на земле, ни в чем не уступавшими друг другу. От одной мысли о руках барона, сжимающих сейчас поводья, подавшегося корпусом вперед, напряженного, с непроницаемым лицом и сжатыми зубами, Божену бросило в жар. Она сама невольно сжала в руках перчатки, подавшись вперед. И в это самое мгновение услышала тихое, едва различимое:
- Oj, Jezus Marija…
Чувствуя, как на нее накатывает беспричинный ужас, Божена обернулась к Аннет. Та сидела с чуть землистым цветом лица, но спокойная и сдержанная, и только больной взгляд выдавал ее.
- Ганнуся, - шепнула Божена и протянула руку, схватив баронессу за ладонь, чувствуя, насколько та холодна. А Ганнуся лишь беспомощно ухватилась за протянутую руку, вцепилась в пальцы, сжала их так, будто едва сдерживается от стона. И от этой беспомощности только сжималось сердце. Отчего бы сердцу сжиматься? Что в ней такого, что одного взгляда довольно, чтобы любить ее тогда, когда должна бы была ненавидеть?
- Вы..? – почти не размыкая губ, спросила Божена.
Ганнуся чуть заметно кивнула и так же тихо добавила:
- Он не знает.
- Вам нехорошо. Уйдемте.
- Нет. Прошло.
И, будто в подтверждение своих слов, она отпустила ладонь Божены. А та вдруг почувствовала опустошение.
Медленно, бесконечно медленно перевела она взгляд на всадников, пересекавших небольшую лужайку, откуда должны были прийти к финишу. Лошади шли ноздря в ноздрю.
«Упрямцы!» - с досадой подумала Божена. И вдруг поняла. Все стало на свои места. Ничего не вернуть. Больше уже ничего не вернуть. Ни изгнание, ни смерть Казимира, ни известия о пожаре в Липняках не дали ей этого понимания. И только бледные щеки баронессы фон Кнабенау и ее тихий стон открыли в ней зияющую рану, в которой могла быть надежда.
В немом ужасе она наблюдала, как Шайтан все-таки пришел первым. В совершенном молчании она встала со своего места следом за прочими зрителями – кричащими, улюлюкающими, взволнованными. Она улыбалась, когда смотрела, как барон спешился, как бросился к своей жене, на чьих щеках по-прежнему была бледность. Но чей взгляд был счастлив. Она даже не забыла подойти к нему в числе прочих, кто спешил его поздравить, но в какое-то мгновение остановилась. И медленно, так же медленно, как и думала, повернула голову к виконту, стоявшему чуть поодаль и с ленивой усмешкой глядевшего на происходящее. Лошадей увели. Он был почти один. А потом решительно направился к барону, пожал ему руку, кажется, даже сказал что-то веселое, что было вполне себе в его духе. А потом был единственный взгляд, после которого Божена знала совершенно точно – если бы Андре хотел, они пришли бы вровень. Виконт не уступил бы ни пяди. Но для него это было игрой. Как, впрочем, и многое другое. Всего лишь игра.
Эта мысль странным образом засела в ее голове, медленно трепыхалась там, но и не отступала – будто теперь только это и было важно. Их пледы на пикнике находись далеко. Графиня де Керси предпочла в этот день общество победителя скачек. И, сидя напротив четы Кнабенау, Божена вынуждена была наблюдать как поминутно их руки находят друг друга. А потом снова и снова возвращаются на место. Это тревожило ее, причиняло боль. Злило. Безотчетно и непреодолимо.
- И все-таки… - Клэр весьма забавно хрустела печеньем и выглядела при этом чрезвычайно изящной – это одной ей было свойственно. – Все-таки жизнь здесь так отличается от привычной, домашней. Подчас мне кажется, что я и теперь еще произношу слова по-немецки. Все чаще думаю о том, зачем мне понадобилось возвращаться сюда.
- Голос крови? – с улыбкой спросила Божена.
- Может быть. Отдать им то, что принадлежало моей семье столетиями? Довольно нам было их революции.
Барон почти скучающе посмотрел на графиню и ухмыльнулся.
- Которой из?
- Последняя не заставила меня бежать из дому, как первая заставила моих родителей. Нет, довольно они втаптывали в грязь имя Керси. Коли б у меня были наследники, я бы сперва вбивала им в головы то, что бежать они могут лишь в том единственном случае, когда отрекутся от своего имени. Если они де Керси, то и место их здесь.
- В таком случае, мне следовало сгнить на каторге, - удивительно спокойно проговорил Станислав, и легкая улыбка заиграла на его губах. - Но я остался бы с именем. Теперь мне удивительно легко. Есть только конь и свобода. Относительная свобода.
- А был ли у вас выбор? – тут же отозвалась графиня – она имела смелость не уступать.
- Выбор? – барон коротко рассмеялся, но Божена очень хорошо знала этот смех. Так он смеялся лишь тогда, когда был в бешенстве. У него все внутри. Он никогда ничего не выказывает вслух. – Выбор – это столь же иллюзия, сколь и свобода. Все делится на два – на ненависть и на любовь. И только между этим мы пытаемся выбрать, но это же и невозможно. Прежде я ненавидел врага. Теперь не могу. Потому что враг – во мне, враг – я сам. Это демон, засевший глубоко-глубоко. Все мы нарушили присягу. Все. И была еще Анна. Сестра того, с кем я воевал. Ее я мог только любить.
Теперь он не смотрел на жену. Теперь он не держал ее за руку. Она тоже глядела спокойно, прямо. Лицо ее выражало самое большее – интерес к беседе. И то – не слишком настойчивый. Но, между тем, сказанное выходило за все возможные рамки. Светских бесед так не ведут. Такое даже близким не говорят. Божена лишь крепче сцепила пальцы. Впрочем… Ведь не далее, чем перед этими проклятыми скачками она назвала его неукротимым.
- Тогда у вас не только ваш конь и мнимая свобода, - сказала она и пригубила бокал с шампанским. – У вас еще остались ваша любовь и ваша мнимая ненависть. Вы можете их себе позволить. Кто еще может этим похвастаться?
- Не потому ли вы победили сегодня? – вдруг хохотнула Клэр, стремясь перевести разговор в другое русло и разыскивая глазами виконта, устроившего этот окаянный пикник.
- Вы, пани Божена, - не слушая графиню, совершенно серьезно ответил барон, но уже по-польски, - вы очень многое можете себе позволить. Всегда могли.
- Я больше не могу ненавидеть. Коня у меня не имеется. Свободы не существует. А любовь меня убивает. Потому мимо, пан Станислав.
- Шах и мат, - подала голос Аннет, не глядя ни на кого, но глядя будто бы в саму себя. Этот ее взгляд, обращенный в собственную душу всегда пугал Божену, всегда заставлял ее чувствовать, что вот именно там, в глубине, в этом взгляде отражается то, за что Сташек выбрал ее – один раз и на всю жизнь. Ее собственные глаза стали искать, за что бы зацепиться – другое. В чем не было бы ни Кнабенау, ни его жены, ни графини, которая истерзала их всех. Но все прочие взгляды, все прочие лица сосредоточенно наблюдали за тем, во что превратилась беседа на пледе победителя скачек. Занимательное было зрелище. Вот то, ради чего стоило ехать в Аржантей.
И вдруг она увидела Андре де Бово. Резко, среди толпы, будто он и был, и не был ее частью. Его внимательный взгляд скользил по ее лицу, но в нем не было и тени недовольства или сожаления. Да, это ведь всего лишь игра. Не больше.
Ночью она не могла уснуть, мечась по кровати в одной из гостевых комнат дома, принадлежавшего виконту в Аржантее. Она и графиня де Керси были в числе немногих приглашенных после скачек и пикника на ужин. Кнабенау были приглашены тоже. И еще несколько семей, близких де Бово. Комната барона и баронессы находилась напротив их с Клэр двери. И Божена была уверена: теперь, в этот вечер, Ганнуся скажет ему о своем положении. И тогда у Сташека будет не только конь, свобода, любовь и ненависть. У Сташека будет жизнь. У Божены жизни не было. Ни минуты. Осознание этого доводило ее до исступления, но и заставить себя не думать об этом она не могла. Ей было холодно. Бесконечно холодно, хотя ночь была теплой, июньской.
И вдруг тишину ночи, будто черноту лучом, прорезали звуки фортепиано. Тревожные звуки, заставляющие сбиваться дыхание, терзающие сердце так, будто у игравшего совсем было жалости.
Она встала с постели и накинула на плечи шаль. Чтобы не разбудить Клэр, спавшую в смежной комнатке, тихонько, прошла к двери. И когда вышла за дверь, почти обессиленно закрыла глаза.
«Вы все равно придете ко мне. И уже теперь мы оба это знаем».
Да, они оба это знали. Только этим утром она слушала слова Кнабенау о том, что выбора в действительности нет. И теперь уже имела возможность убедиться в этом. Она сколь угодно могла выбирать одиночество. Но это одиночество было внутри нее, образовывая страшную пустоту, в которую теперь проникали звуки, заполняя, заставляя подчиниться, лишая выбора. Выбора нет. Она все равно придет к нему.
Медленно, будто во сне, держась за стену, в кромешной тьме, она спустилась по лестнице и прошла в гостиную – фортепиано было только там. Дверь была приоткрыта, и, прислонившись к дверному косяку, она замерла в проеме. Она видела только его затылок и спину. Как и руки его, бегающие по клавишам, они были в движении, будто он сам превратился в сплошной звук, в саму эту музыку – тревожную, больную, до невозможности прекрасную, затрагивающую в ней нечто самое важное, о чем нельзя никому сказать. Если бы она могла плакать, то плакала бы. Одна беда – разучилась. Еще в Липняках, когда Варшава была окружена, а там, в Варшаве, были ее муж и ее отец. Адама уже не было. Известие о его гибели стало последним, что вызвало в ней слезы. Настоящие чистые слезы, в которых была бы она сама, а не сила нестерпимой боли, как в день похорон Казимира.
- Почему Шопен? – тихо спросила Божена, когда музыка замерла и растворилась в тишине спящего дома.
Андре повернул к ней голову и коротко улыбнулся. Потом медленно встал и приблизился. Он был выше ее на целую голову, хотя Божена считалась слишком высокой для женщины. На плечах его ладно сидел цветастый приглушенного синего цвета баньян. Черные волосы падали на лицо, вились по шее, отбрасывая причудливые тени на кожу.
- Он теперь изо всех салонов звучит.
- Почему Революционный этюд?
- Но ведь ты же пришла… Значит, понимаешь, почему.
- Я бы и так пришла. Ты сам сказал.
- Я не был уверен. Пришлось звать.
Он медленно склонился к ее лицу. Медленно заскользил губами по ее губам. Впервые. Пробуя их вкус. Какими ни были? Сладкими? Чуть пряными? Мягкими? Теплыми? Жесткими и упрямыми? Коснулся пальцами скулы, провел ими до шеи. Отнял лицо и тихо сказал:
- У тебя ноги босые.
- Брось. Мы теряем время. Клэр очень рано встает.
Она не желала слушать его голоса. Слова могли бы мучить ее. Слова, но не его руки, подхватившие ее. Мир закружился, превратился во всплеск, сила которого сшибала с ног. Его комната, куда он отнес ее в совершенной тишине спящего дома, во мраке, когда даже месяц едва-едва пробивался сквозь занавески. Она не видела его лица, и благодарила за это небо. Только его кожа под пальцами. Только его пальцы, освобождающие ее от кружева сорочки. Дыхание его, опаляющее кожу. И губы. Сухие, твердые. На шее, на ключице, на плече, на груди, на животе. Спускающиеся все ниже, к самым голым ступням, превращающие томление, неизменно терзающее ее, в жаркую волну, затопившую ее вены. Простыня… Кажется, накрахмаленная настолько, что царапала тело. И от того она чувствовала себя еще слабее в его объятиях. Откуда в ней эта слабость? В ней, выдержавшей все, чего не должна бы выдерживать женщина? Кажется, она не пыталась даже любить его. Кажется, это была борьба, но не любовь. Она все боялась… боялась, что раскроется перед ним чуть сильнее… И вновь благословляла ночь, скрывавшую ее лицо от него, потому что иначе она умерла бы – от того странного, почти животного чувства, которое теперь оказывалось сильнее ее. Стоит ему увидеть ее такой, и она более не сможет быть чужой. И он более не будет чужим.
Потом она медленно оделась в темноте, накинула все ту же шаль на плечи. И молча ушла в свою с Клэр комнату. Он не просил ее остаться, и было в этом что-то правильное.
На следующий день у них не было возможности остаться наедине. И это тоже было правильно. Хорошо. И значительно облегчало ей жизнь.
Дорога в Париж причинила ей несколько неприятных минут. Когда она поравнялась с Кнабенау, ехавшему впереди процессии экипажей, из которых торчали кружева и диковинные шляпки, Божена придержала поводья и тихо спросила:
- Вы счастливы?
- Я не умею быть счастливым, - ответил барон.
- Тогда мы на равных.
Она улыбнулась и рванула вперед.
Через неделю виконт попросил ее руки. Божена отказала.

Июль 1835
- Мир сошел с ума! – возмущенно воскликнула Клэр де Керси, сжимая в руках кружевной платок и поминутно хватаясь за голову. – Как такое может быть? Клянусь, я больше никогда не смогу пройти по бульвару дю Тампль! Там все залито кровью!
- Не преувеличивайте, - сердито ответила Божена. – В Варшаве же живут люди, а там каждая улица ею залита.
- Ах, перестаньте! – графиня вздрогнула и промокнула платком слезы, подступившие к глазам. – Не заставляйте меня чувствовать мнимую вину за то, в чем я не могу быть виновата, чему я не могла помочь, и за что я не в ответе. Ваша война – была вашей войной.
- Да, куда как проще сокрушаться со стороны, сочувствовать и оказывать всяческую поддержку жертвам, несчастным бездомным жертвам.
Божена встала со стула и отошла к окну. Новостью последних часов было покушение на короля. Множество раненных, более десятка убитых из числа свиты. Король ранен! Говорили, что всего лишь царапина.
- А завтра придут и перережут всех нас, - Клэр отпила из чашки чаю и посмотрела на неестественно ровную спину своей подопечной.
- Это будет, по крайней мере, что-то…
Вечером они никуда не хотели выходить, но Клэр, в конце концов, передумала и повезла Божену к де Бово, у которого планировался привычный уже суаре.
- Нас сегодня будет немного, - сходу заявил виконт. – Мерзавца изловили, но, я полагаю, нынче не до праздников. Говорят, Мортье мертв.
- Как созвучно смерти, - усмехнулась Божена, не глядя на него. В глубине комнаты она увидела знакомый силуэт.
- Теперь на улицах убивают королей! – воскликнула Клэр, сдергивая с рук перчатки.
- Это у вас в крови, - силуэт отлепился от окна и приблизился. Голос его был голосом Станислава. – Не французы ли казнили Людовика ХVI? Или мы о каких-то других французах теперь говорим?
Вцепившись пальцами в ткань юбки, Божена смотрела в его бледное лицо и думала о том, отчего он теперь так жесток, так почти злораден. Отчего-то ей вспомнились вечера, устраиваемые ею несколько лет назад в Варшаве. И то, как ее отец говорил о необходимости казни Великого князя Константина Павловича. Казимир разделял эти чаяния. Это было единственным, в чем они оба расходились с Чарторыйским. Адам Липницкий же был дружен с Высоцким. И находился под большим его влиянием. Станислав оставался единственным в ее окружении, кто долгое время держался в стороне от происходящего, насколько это было в его силах. Но ему пришлось делать выбор, в конце концов. Впрочем, именно он и утверждал со всей свойственной ему уверенностью: никакого выбора в действительности нет. Это было тем, что стоило усвоить. Тогда они уже не были любовниками. И она страдала, понимая, что он никогда ей не принадлежал.
- Решительно все сегодня решили свести меня с ума! – воскликнула Клэр и тут же поджала губы. – Я теперь и спать не смогу.
- Где Ганнуся? – нервно спросила Божена.
- Ей нездоровится. Она пожелала остаться дома.
- Вам, вероятно, тоже следовало остаться дома, - с улыбкой сказал Андре, обращаясь к графине де Керси, - поберегли бы нервы.
- Вы хотите сказать, что это так напугало меня, чтобы я тени своей боялась? Графиня де Керси не изменяет своему распорядку в угоду каким-то там потрясениям!
- Вне всякого сомнения, вы с пани Боженой самые отважные женщины в Париже, - с улыбкой ответил Андре и перевел взгляд на польку.
Полька же упрямо не смотрела на него. После памятных скачек, пикника и ночи в его доме в Аржантее и в его спальне, они виделись мало. Только на этих вечерах. Его предложение и ее отказ, сорвавшийся с уст простым словом «нет», но имевший для нее сокрушительную силу, теперь, спустя более, чем месяц, казались досадным воспоминанием. Но было кое-что еще, о чем Божена рада была бы забыть, но не выходило. Все то же – его губы, скользящие по телу, и целующие ее голые ступни. Ей не хватало теперь этих губ. Однако принять этого мужчину Божена не могла. Она отравила бы его. Она не знала, чем и как… просто совершенно точно знала – он не был бы счастлив с ней ни минуты. Андре был понятлив и ненавязчив. Коли дама не желала его видеть, он предпочитал не докучать ей своим присутствием.
Несмотря на предостережение де Бово, салон постепенно заполнялся людьми, не пожелавшими оставаться в своих домах, но желавших говорить о том, что теперь терзало умы всех и каждого. И, глядя на них, Божена могла лишь усмехаться. Кажется, какой-то немыслимый рок преследует ее. Впрочем, следовало признать, они с Клэр были в числе очень немногих женщин в этот вечер у виконта.
Надеясь, что никто не видит, Божена неторопливо прошла к двери, что вела прямо из гостиной в чудесный внутренний дворик, устроенный виконтом несколько лет назад. И только очутившись на воздухе, облегченно вздохнула. Было тепло и темно, только свет из окон дома освещал маленький мраморный фонтан, возле которого расположился барон с сигарой в руке. Он глядел, как сбегает вода.
Казался сосредоточенным и непривычно тихим. Меж тем, Божена совершенно точно знала, именно сейчас в нем пылает огонь – тот самый, свойственный ему одному. И одного его сжигающий дотла. Одна его рука была в кармане брюк, другой он неторопливо стряхивал пепел с тлеющего конца сигары. Так, будто стряхивал пепел с собственной души.
- Ганнуся напугана? – тихо спросила Божена, приблизившись к нему.
- Вы ее, поди, фарфоровой считаете? – не глядя на нее, ответил он. – Нет, она не напугана. С чего бы? После всего, что ей пришлось пережить… И по моей вине тоже… Покушение на французского короля ей попросту не может быть интересным.
- По вашей вине? Охотно верю.
Помолчали. Теперь она тоже смотрела на сбегающую воду. Ее шум заглушал мысли, которые вяло бились в голове.
- Вы знаете, кто устроил мой побег? – вдруг спросил Кнабенау.
- Не имею представления. К тому времени мы с Казимиром уже выехали во Францию.
- Сбежали во Францию, - поправил ее Станислав. – Все мы сбежали. Вы раньше, мы – позже. Иногда я думаю, что графиня де Керси права… Она не изменит правилам… даже если будет смертельно напугана. Так вот… вытащил меня тогда жених Анны. Бежать я не хотел и не мог. Потому что не видел в этом смысла. Я потерял тогда все, что имел, кроме имени. Анну потерял тоже, я был уверен в этом… И вот приходит… он, враг мой, тот, с кем я воевал более, чем с самим собой. И говорит, что устроит мой побег. К чему мне бежать и куда? Я послал его к черту. Он к черту отправиться не пожелал. И снимая цепи с моих запястий, он равнодушно пояснил, где ждет меня Анна. Я не поверил ему. Я и теперь ему не верю. И не верю ей.
- Так отчего вы живете с ней?
- Она могла остаться там, с ним. Но она захотела спасти меня. Может быть, это не любовь. Но быть я без нее не могу.
- А она без вас?
Он не ответил. Затянулся сигарой. Свет неровно ложился на его лицо, делая его таким красивым, что у Божены сжималось сердце от одного взгляда.
- Я думала, вы погибли, - тихо сказала она. – Мы все были уверены в вашей смерти. Я оплакала вас, похоронила, но вы выжили.
- Простите меня, что я выжил, - глупо хохотнул барон.
- Перестаньте, Сташек! – резко выдохнула она и решилась. – Я видела, как она меняется в вашем присутствии. Вы влюблены друг в друга почти до неприличия. Я не знаю, как оказалось, что вам она так долго предпочитала князя. Но то, что любила она вас, я знала еще в Варшаве.
- Теперь неважно… Я так и не понимаю, где была моя победа, и где я проиграл. Судьба забросила меня сюда, и здесь я вынужден делать все то же – слушать о заговорах и убийствах королей. Меня никогда не интересовала политика.
- Когда политика превращается в убийство, она становится преступлением.
- Мы совсем не думали об этом пять лет назад, верно?
- Я не думала. Я любила вас.
Он вздрогнул и перевел взгляд на нее.
- Я и теперь еще люблю вас, - с вызовом в голосе произнесла Божена.
- Глупости, пани Божена. Я вам даже не нравлюсь.
- Пусть. Нам не всегда нравятся те, кого мы любим. Ужасно. Иногда мне кажется, что все мы неизлечимо больны.
- Мы и больны. Неисцелимо. И вы, и я, и Анна. Мы даже чувствовать по-настоящему более не умеем. Мы все ценим будто сквозь пелену произошедшего. Вы не любите меня. Вы любите свое воспоминание обо мне. Потому что теперь мы, истинные, живые, остались в прошлом.
- Она не сказала вам?
- Не сказала что?
- Что ждет ребенка.
Он снова посмотрел на нее и, кажется, побледнел еще сильнее. Даже здесь, в полумраке внутреннего дворика, она различила цвет его глаз, в которых отразился огонь, горевший в душе. И отчего-то теперь она знала, что огонь этот не погасить.
В гостиную она вернулась, обождав несколько минут после него. Виконт увидел ее сразу. Как и она его. Улыбка, мелькнувшая на его губах, говорила о том, что он знал, где она была и с кем. Может быть, он даже застал их с бароном разговор. Едва она вошла, как он отлепился от стены и, извинившись перед собеседниками, подошел к фортепиано. Все знали, что виконт еще и недурно играет. Однако окружающих он нечасто баловал своим музицированием. Еще лучше, как говорили, он пел. Но пения его почти никто не слышал.
Теперь же, откинув крышку фортепиано, виконт медленно убрал с лица, падавшие на него пряди длинных волос и загадочно улыбался.
- Сегодня только музыки нам и не хватало, верно, господа? – спросил он, глядя на одну только Божену. – Что-нибудь на злобу дня? Есть предложения? Никаких этюдов, ноктюрнов и прочей лирики. Как вы относитесь к маршам, господа? Особо – к этому.
Его длинные пальцы коснулись клавиш. И Божена вздрогнула. Глядя, как бледнеет на другом конце зала Клэр, которой ненавистны были эти звуки. Из всех возможных маршей виконт де Бово, потомок древнего и известного рода, не менее прочих пострадавшего в революцию, он выбрал в день покушения на Луи-Филиппа Марсельезу. Марсельезу, что привела короля на трон. Но которую, спустя всего год, стремились позабыть, отменив указ, сделавший ее гимном.
Божена смотрела, как у присутствующих вытягиваются лица при первых же звуках. Смотрела, как невозможный… отчаянно дерзкий человек, чьи пальцы теперь столь виртуозно сеяли в душах и взглядах окружающих самое меньшее – возмущенное недоумение, улыбается, глядя на нее одну, и продолжает играть. И, завороженная этим взглядом, она медленно подошла к фортепиано и услышала свой голос, который выводил задорное, задиристое:
Aux armes, citoyens
Formez vos bataillons
Marchons, marchons!
Qu'un sang impur
Abreuve nos sillons!
Теперь уже она не видела лиц прочих. Она видела одно только лицо виконта де Бово, который однажды играл для нее Революционный этюд Шопена. И Марсельезу теперь играл для нее одной. Остальные перестали существовать. Да, Кнабенау прав. Они неисцелимы. Им никогда-никогда не поставить свои души на место. Тем более удивительным казалось, что Андре слышал, как все ее существо молило об исцелении.
Кнабенау был первым из числа ушедших. Ему было к кому и куда уходить. За ним последовали еще несколько убежденных легитимистов и орлеанистов. Этот день, кажется, едва ли не примирил их. Да, в этот день Марсельеза звучала кощунством. Оставшиеся сидели молча и не сочли возможным что-то говорить даже тогда, когда музыка смолкла. Клэр же не выдержала. Она встала с кресла, величественно приподняла подбородок и довольно громко произнесла:
- К сожалению, дорогой наш виконт, не могу счесть возможным дальнейшее свое пребывание в этих стенах сегодня. Мои несчастные нервы вконец измучены. Не взыщите.
Привычного уже приглашения на чай к графине не последовало. Виконт только улыбнулся и поклонился. Руки для поцелуя Клэр ему не подала.
Возвращаясь домой в открытом экипаже, обе молчали. Почти сразу графиня отправилась спать, Божена же спать не могла. Она совершенно точно знала, где и как должна завершить этот вечер. Едва дом погрузился в тишину, она надела черный плащ и простые башмаки и пешком вернулась к виконту. Благо тот жил всего в двух улицах.
Слуга, открывший ей дверь и не разглядевший ее лица под капюшоном плаща, спросил, как ее представить виконту.
- Скажите, что пришла Мента, - коротко ответила Божена.
Это было сущим сумасшествием.
Ее не шокировало то, что слуга провел ее сразу в его спальню. Ее не шокировало то, что он не сказал ей ни слова. Просто, будто служанку или шлюху, опрокинул на постель и накрыл своим телом. Грубовато, не спрашивая ее на то разрешения. Впрочем, она дала ему на это право. Она сама пришла к нему. И именно в этом теперь нуждалась. Зная о том, что он вправе сердиться и не понимать. Нет, она отвечала ему со всей силой боли, что рождена была в ее душе задолго до него. Если бы она могла выбирать, то выбрала бы его. После тех скачек, когда он дал победить Кнабенау. После этого вечера, который завершился Марсельезой, конечно же, в ее честь. Если бы она могла выбирать, если бы она могла любить! Но любовь ее тоже была неизлечимой болезнью.
Теперь все было иначе. Зажжены были свечи. Она видела его лицо. И знала, что он тоже изучает ее черты в дрожащем свете. Пусть так. Теперь так лучше. Если уж она приняла решение стать его любовницей… Она ведь решила? Какое-то отчаяние было в каждом их движении. Так, будто оба искали спасения друг в друге. Нет, борьбы не было. Как не было и нежности. Только потом, в самом конце, когда он чуть крепче прижал ее к себе, на одно мгновение показалось ей, что она будет счастлива только тогда, когда он станет так прижимать ее к себе каждый вечер. Но, страшась разочарования, она оттолкнула его от себя. Он перекатился на спину и оставил ее. Она же теперь чувствовала пустоту, распирающую ее изнутри, поглощающую то, в чем могла биться жизнь. Пустоту, которую нечем было заполнить. Обессилевшая, совершенно измученная, она смотрела в потолок и слушала его дыхание.
- Нам нужно решить, где и когда мы сможем видеться, чтобы не вызывать подозрений, - наконец, произнесла она, ужасаясь тому, как отвратительно прозвучал ее голос.
- И зачем мне это нужно?
Он лег на бок и, подперев голову рукой, с любопытством посмотрел на Божену.
- Не имею представления. Но ты же не прогнал меня сегодня. Еще как не прогнал.
Она коротко, почти зло рассмеялась.
- Как будет угодно прекрасной Менте. Значит, ты решительно против того, чтобы стать моей женой, но не возражаешь от двусмысленного положения моей любовницы?
- Все ждут от меня того, что я предприму все усилия к тому, чтобы склонить тебя к женитьбе. Ненавижу идти на поводу общества. Нет, напротив, я сделаю все возможное, чтобы этого не случилось. Мы играем все в ту же игру – гончая и добыча. Но моего решения это не изменит.
- Стоит на минуту задуматься, и ты поймешь, что в жизни нет ничего такого, чего бы мы не были в силах изменить.
- Если на то есть наша воля. Я ничего не хочу. Пожалуй, только тебя. И то лишь тогда, когда совсем невмоготу.
- Не самое приятное ощущение – быть чем-то вроде лекарства, - его беззаботный голос вселял надежду. Нет, проще не становилось. Становилось лишь хуже. Но и отказать себе в этой пытке она больше уже не могла.
Для того, чтобы любить тогда, когда любить нельзя, нужно иметь мужество и силу. Ненавидеть проще. Ненависть не причиняет той боли, что способна причинить любовь. Любовь вопреки – это яд, который сильнее любого другого чувства, на какое способен человек.

Сентябрь 1835, Ницца
Дни заскользили, не оставляя по себе ни чувств, ни воспоминаний. Она ничего не впускала в себя. Даже дышала не в полную грудь. А так, до половины. Иногда ей казалось, что она стоит на обрыве и ждет, когда ее столкнут вниз. Проще бы прыгнуть самой, но и этого сделать она не могла. Не оттого, что боялась. Но оттого, что сама мысль о прыжке представлялась ей чем-то непреодолимым. Когда-то прежде она чувствовала себя песчинкой в бушующем море, от которой едва ли зависит, куда ее выбросит да и выбросит ли запененная вода. Теперь даже этого не было.
Август был изнуряюще жарким, иссушающим.
В сентябре стало чуть лучше. В сентябре она почти забыла, отчего не умеет быть счастливой. С графиней де Керси они отправились в Сардинию-Пьемонт. Почтенный доктор в летах, чьим советам графиня следовала беспрекословно, настоятельно рекомендовал Клэр морской воздух, и после некоторых раздумий выбрана была Ницца. Божене же ее воздух тоже пошел на пользу.
Она вставала рано утром и отправлялась бродить на берег моря. Она разувалась и подходила к кромке воды, с наслаждением ощущая, как волны касаются ее голых ступней. И в эти минуты больше не была песчинкой. Что-то в ней успокаивалось, находило ответы на так и не высказанные вопросы. Ей было решительно все равно, что влажной от брызг была темная синяя, почти совсем как у местных рыбачек, юбка. Что цветастая косынка, накинутая на плечи, пропахла солью. Что темные волосы, сделавшиеся от ветра и морской воды совсем непослушными так, что даже завивались кольцами, теперь разметались, падали на лоб и щеки. Что лента в этих волосах, яркая голубая лента, совсем распустилась и сползла куда-то вниз, к кончикам. Она выглядела ужасно неопрятной, но при этом никогда в жизни не была еще так красива, как в эти солнечные дни в начале осени в Ницце. Если бы она могла провести всю жизнь так, в тишине и спокойствии, может быть, тогда она нашла бы пусть не счастье, пусть только тень его… В это так легко было поверить, глядя на воду и на солнце, то терявшееся, то выныривающее из облаков.
- Тебе когда-нибудь говорили, что бродить в одиночестве может быть довольно опасно? – услышала она за спиной знакомый голос, обратившийся к ней по-французски, и совсем не удивилась.
- Я не боюсь, - не оборачиваясь, с улыбкой ответила она. - У меня нечего взять, а все прочее я уже пережила.
- Все? – раздалось ближе.
Краем глаза видела, как Андре подошел и стал в нескольких шагах от нее, сведя руки за спину.
- Такое, что тебе и не снилось, - произнесла она довольно беззаботно, все так же не желая оборачиваться, но предоставляя ему теперь лицезреть свой профиль. Она знала, что профиль у нее замечательный.
- И, конечно же, никто и никогда не слышал ни слова об этом из твоих уст.
- И не услышит. Вообрази только Божену Абламович, исповедующуюся… кому? Тебе?
- Твое право, моя дорогая.
Он, с улыбкой глядя на море, но не на нее, опустился прямо на песок и скрестил руки на груди. Она не выдержала. Повернула голову, чтобы тут же наткнуться на его профиль. Он у него тоже был… замечательный. Божена медленно проглотила странный ком, подступивший к горлу – ей вдруг захотелось провести пальцем от мыска темных волос надо лбом до ямки на подбородке. Спуститься по шее к груди и скользнуть за ворот рубахи, из которой виднелись темные волосы. Она впервые видела его таким. Не во фраке, не в сюртуке, без жилета и галстука. Всего-то белая рубашка из тонкого батиста, расстегнутая до середины груди, с закатанными до локтей рукавами, да штаны для верховой езды песочного цвета. Она отчетливо видела, как под лучами солнца на коже рук отблескивает пот. Вновь подняла глаза к его лицу и невольно залюбовалась тем, как растрепанные его черные волосы развеваются на ветру.
В те несколько недель в Париже, когда они стали любовниками, им почти не доводилось видеться при свете дня. Не умея насытиться им, Мента выскальзывала из дома через черный ход, когда Клэр отправлялась спать, и возвращалась едва ли не перед рассветом. Он не перечил ей. Он принимал ее правила. Он всего только любил ее так, как она хотела, и так, как умел сам. У нее кружилась голова, и она все силилась понять, что держит ее подле него. О том, отчего он с ней, она не думала вовсе. Ей не были интересны его чувства. Она вообще мало верила в то, что у мужчин они могут быть. Да, любовь… Да, жажда обладания… но что общего это имеет с чувством, страданием, болью, томлением, что испытывают женщины? Что ей до мыслей другого человека, когда в своих разобраться она не может?
В то время она почти потеряла из виду Кнабенау. Те не показывались в свете. И лишь изредка Божена вспоминала о них. О своей любви она помнила же всегда, но как-то отстраненно, будто та жила в соседней комнате и, покуда не позовешь, касательства к ней не имела. Так было немного проще. К счастью, она не видела Станислава… К счастью, теперь был Андре… Но, если бы не эти августовские ночи, исполненные страсти и борьбы, она выла и кричала бы ночами напролет, оплакивая свою любовь. Теперь ей оставалось лишь существовать в состоянии полусна. И дышать только наполовину.
- Ты давно приехал? – спросила она с улыбкой, усаживаясь на песок возле него.
- Прошлой ночью, - он улыбнулся и приобнял ее за плечи, устроив ее головку на своей груди. – Несколько дней назад я проснулся с чувством, что в Париже мне все осточертело. Сперва думал о том, чтобы отправиться в Новый свет. Но решил ограничиться поездкой в Сардинию-Пьемонт. Тем более, что интересующая меня особа вовсе не за океаном.
- Все-таки я была права… - пробормотала она, удивляясь тому, как запросто он говорит с ней, будто бы они знакомы целую вечность, и будто бы это не она ночь за ночью пьет из него жизнь. - Ты похож на гончую.
- Но ведь тебе это нравится.
Он поймал губами ее губы. Локоны, то ли его, то ли ее, мешали целоваться, пальцами убрал их прочь. Она не сопротивлялась. Она покорно открывала рот, впускала в себя его язык. Позволяла ему, но не отвечала, потому что ответь, и она не сумеет более саму себя уверять в том, что ей все равно.
Он отпустил ее и несколько минут просто смотрел в ее лицо, будто бы заново узнавал. Или видел в ней что-то новое. «Может быть, и новое…» - подумала Божена.
- Где вы с графиней остановились? – спросил он, наконец, когда привычная улыбка вернулась в его глаза, сразу обозначившись сетью мелких морщинок, уходивших к вискам.
- Она не захотела оставаться в гостинице. Слишком шумно. Потому мы разыскали семью, согласившуюся сдать нам домик на весь сентябрь. Почти настоящая рыбацкая хижина. Пока еще Клэр в восторге и мечтает начать жить «просто». Думаю, через две недели она заскучает по Парижу.
- А ты?
- А мне все равно. И тебе это известно.
- Я навещу вас вечером. Мы выпьем чаю. Поговорим о чем-то очень умном и ужасно скучном. Может быть, даже Клэр простит нам нашу июльскую выходку. А потом, ночью, я буду ждать тебя здесь.
- И ты, конечно, уверен, что я приду.
- И я, конечно, уверен, что ты придешь.
Божена медленно опустила голову назад, к нему на плечо. И почему-то подумала, что она пришла бы за ним, куда угодно. Именно в этот день. И именно здесь, на краю света. Где нет воспоминаний, и где так легко поверить, что жизнь – это чистый лист.
Вечером виконт де Бово при полном параде явился с визитом вежливости к графине де Керси. Графиня и ее польская подруга представляли собой очаровательную картинку из модного журнала. С высокими прическами, открывающими тонкие шеи, созданные носить драгоценности, в изящных шелковых платьях: Клэр – цвета бордо, Божена – в холодном синем, - они сидели в обитых выцветшим плюшем креслах крошечной гостиной домика, который все-таки мало походил на рыбацкую хижину, однако едва ли подходил графине. Стол был сервирован просто – плетеные соломенные подставки под чай, найденные здесь же, у кухарки, стеснявшейся их предлагать, но полученные Клэр будто трофей, изящный сервиз из тонкого фарфора цвета слоновой кости с изумительным синим орнаментом по ободку. Чай был хороший, крепкий. И выпечка была изумительная – кухарка расстаралась. Виконт был весел, много шутил, рассказывал о тех новостях, что застали его в Париже после отъезда графини. И она оттаяла. В конце вечера улыбка перестала быть натянутой, и она уже всерьез рассуждала о том, что вторично замуж не пойдет, как бы ни звали. Насколько двусмысленной была эта тема для беседы в присутствии де Бово и Божены, Клэр, как всегда, не задумывалась.
- Более того, - смеялась графиня, - я слишком сильно влюблена в жизнь, чтобы позволить мужчине отнять у меня эту влюбленность. Мой дорогой Филипп прекрасно знал такую мою особенность и был достаточно любезен, чтобы оставить меня, едва я впервые сказала ему, что у меня его брюзжание вызывает дурноту. Второй раз повторять не пришлось.
- Это было чрезвычайно галантно с его стороны, - в тон ей отвечал де Бово. – В обществе редко встретишь подобное воспитание.
- Особенно от банкира, - фыркнула Клэр.
Собственно, все присутствующие, помимо прочего, прекрасно знали о том, что мезальянс, совершенный графиней де Керси ради спасения своего состояния, был самым лучшим и верным решением в ее жизни. Единственным, пожалуй, которое она приняла бы и теперь. К своему супругу, гораздо старше ее, но сделавшемуся для нее и другом, и учителем, она была очень привязана. Вместе они оплакали их мертворожденное дитя. А еще спустя полгода скончался и он. О том, что когда-то совсем недолго она была мадам Кампо, теперь уже забывалось. Ведь даже в замужестве Клэр позволяла себе шалость называться графиней де Керси. И эту шалость общество ей прощало. Как прощал и банкир.
- Меня всегда поражало ваше жизнелюбие, - с едва заметной улыбкой, поселившейся в уголках губ, сказала Божена. - Удивительное качество, присущее столь редким.
- Я никогда не считала себя в достаточной мере обездоленной, чтобы предаваться унынию.
Божена кивнула, принимая ответ, но улыбка с лица ее не стерлась. Удивительно, но здесь и теперь она постоянно улыбалась. И именно так, одними уголками губ.
- Итак, я прощен? – уже перед самым уходом спросил Андре, обращаясь к графине.
- Итак, вы прощены, - с достоинством королевы ответила Клэр. – И безо всяких к тому усилий. Знаете ведь, что я люблю вас.
- И беззастенчиво использую это.
- Если вам еще когда-нибудь вздумается повторить подобную шутку, прошу предупредить меня заблаговременно, чтобы я не приезжала.
- Тогда и вы обещайте, что если вам осточертеет мое музицирование, вы об этом мне скажете – я пущу пианино на растопку.
Потом он откланялся и ушел. На прощание, целуя руку Божене, только чуть дольше, чем полагалось, удержал ее за запястье. Словно бы напоминал о том, что будет ждать ее. Но напоминать ей было не нужно.
Едва только Клэр заснула, Божена совсем уже привычно покинула свою постель и наскоро оделась, счастливая одной той мыслью, что можно не облачаться в корсет. Волосы оставила распущенными по плечам, лишь совсем немного пройдясь по ним гребнем. Накинула на плечи старенькую шаль, какую надевала обыкновенно, если мерзла. И бросилась из дому, на пляж, под кривое, с причудливо изогнутым стволом дерево, где лунный свет выхватил белоснежную рубашку сидевшего, согнув ноги в коленях, прямо на песке и траве мужчины. Он не встал, когда она подбежала. Наоборот, она опустилась к нему и села рядом.
- Временами я ужасно злюсь на тебя, - негромко сказал он.
- Я знаю, - ответила Божена. – Я и сама временами злюсь на себя. Злость – естественное чувство, вызываемое противоестественным.
- Нет ничего противоестественного в том, что я тебя люблю.
Во рту пересохло. Она сглотнула и, не глядя на него, развязала ленточку, скреплявшую ее блузку у горла. Даже делая ей предложение, он не заговаривал о любви. Это было слишком болезненно, слишком сложно, слишком запутанно… Это было вроде саднящей раны, пораженной инфекцией. И все зря. Кровь была уже заражена.
- Третьего дня рыбаки сетями рыбу ловили, - заговорила Божена. – Глубоко не заходили, без лодки обошлись. Просто тянули сеть по дну и выносили улов. Они забирали рыбу и выбрасывали мидий. Мидии были им не нужны. Их даже ребятишки не брали. Так и лежали на берегу, сохли. На другой день нам с Клэр подали пироги с рыбой. Я ни кусочка не смогла проглотить. Пироги, мне говорили, вышли прекрасными, а я все думала, что я та мидия на берегу. Сохну.
- Глупости. Мидия не забралась бы так далеко, как ты.
- Но всего и всегда мало, - прошептала она и повернулась к нему. Андре пристально глядел на ее голую шею, и что-то такое было в его лице, ясно освещаемом луной, отчего ее бросило в дрожь. Она протянула руку и провела пальцами по его скуле, чуть колючей от щетины. И это касание вызвало в ней волнение, какого никогда не было прежде. Она порывисто скинула шаль, бросив ее на траву и песок, нисколько не озаботившись тем, что в тонкую шерсть набьются песчинки, и попросила: - Обними меня.
Он шумно выдохнул, притянул ее к себе и стал быстро целовать шею. От него пахло табаком, и это ей нравилось. И твердый его рот ей нравился тоже. Она зарывалась пальцами в его густые волосы. И так странно чувствовала его всего, словно бы он был один, и больше никого на свете никогда не будет. Вот только теперь он повалит ее на шаль, сдернет с плеча тонкую блузку – пуговицы посыплются, в темноте не собрать. Юбку задирать уже будут вместе. Она бедра поднимет, и руки его заскользят по ногам. Доберется до панталон, оторвется от шеи и заглянет в глаза. На лице его будет такое выражение, словно он забавляется, словно это она, а не он сгорает от желания. Все так… Это она, а не он… Она снова приподнимет бедра. И тогда уже он небрежно рванет тонкую ткань. Мыслью об этом первом его прикосновении она дышала. Его ждала.
- Обязательно рвать? – недовольно спросила она.
- Захочешь – оплачу новое.
- Я похожа на содержанку?
- Сейчас ты похожа на мидию, - прошептал он ей на ухо, отчего она поежилась и крепче прижалась к его руке, касавшейся внутренней стороны ее бедра – близко-близко к тому тянущему, горячему, мягкому, что было в ней.
Потом она жила, словно спала, хотя сна не было, была лихорадка и томительное ожидание ночи. Она о чем-то говорила Клэр, слушала то, что та говорила ей. Отвечала, когда нужно. Послушно ходила на прогулки, устраивала пикники, знакомилась с местным обществом, впрочем, довольно малочисленным. И ничего этого впоследствии не вспоминала – не помнила. События словно смывались волнами и растворялись в соленом воздухе.
Они почти не виделись с виконтом за все это время. Де Бово лишь дважды почтил молодых дам визитом.
За днями наступали ночи. И, чем ближе вечер, тем томительнее сжималась грудь – дыхание перехватывало, и Божена почти задыхалась. Это переполняло ее. То, что нельзя высказать, то, о чем невозможно не думать.
За Клэр закрывалась дверь ее спальной, и Мента хватала со спинки стула старую шаль, в которой походила на служанку, и мчалась на берег, к Андре. Он знал, что она придет, каждый раз, не сговариваясь заранее – гостиницы и постоялые дворы были не для них. Но было еще нечто важное… чего никогда в жизни ее не было – она знала тоже, знала, что он будет ждать. Она мчалась туда, словно измученная жаждой, и уверяла себя, что однажды и это притупится, будет утолено, иссякнет. Временами приходила в себя, словно выныривала из тумана, и тогда ясно сознавала лишь одно – это не он без нее, это она без него уже не может быть. Гончая загнала свою добычу. Впрочем… кто из них в действительности гончая?
Все оборвалось внезапно, в один день.
Де Бово явился к чаю. Клэр не было. Куда подевалась графиня де Керси, Божена не имела ни малейшего представления. Теперь это было часто – она ничего не видела и не слышала. В тот день тоже.
Виконт откинулся на спинку кресла на террасе, так не к месту жестом прервал ее болтовню о чем-то глупом, неважном и с легкой улыбкой, игравшей в уголках его глаз, произнес:
- Едемте в город. Если выйдет, сегодня можно будет условиться о венчании.
Она вздрогнула и переспросила совсем неслышно, одними губами: «Что?»
Он не повторил. Он смотрел на нее выжидающе, а она понимала, чего он ждет. Это было так странно – понимать его. Он просил ее руки. Снова. И теперь уже она желала ответить согласием. Наверное, и ответила бы, если бы над их головами отчаянно не вскрикнула одинокая чайка.
Он уехал в тот же день. Прощался с нею все с той же улыбкой в уголках глаз. А она была достаточно прозорливой, чтобы понимать – больше он ни о чем никогда не попросит. И эта его улыбка – насмешка над нею.

Ноябрь 1835
- Понимаете вы, что ведете себя, как гулящая распутная девка! – глаза Клэр сверкали гневно, но шипящий голос едва ли звучал громче, чем музыка, доносившаяся из соседней залы.
- Так или иначе, здесь все себя ведут, будто гулящие распутные девки! – зло отозвалась пани Абламович.
Графиня охнула и прошептала, будто не верила:
- Что вы натворили, Божена? Черт вас подери, что вы натворили?
- Но ничего же не было!
- Не было, потому что он не захотел!
Скандал разразился внезапно. И нелепо. Она совсем не ждала его – к нему ранее было множество куда более оправданных поводов. Но очень хорошо помнила, когда все началось снова. Началось снова то, чего не было.
Посреди гостиной стоял небольшой столик с резными ножками. На этом столике расположился поднос с кофейником и крошечными, будто кукольными, чашками.
С конца октября у де Керси по вторникам вместо чая подавали кофе. Однако сменился только напиток. Общество оставалось тем же. Потому и разговоры напоминали один сплошной длинный разговор, что никогда не обрывался и не прекращался – годами об одном. Можно было пропустить один-два визита, и прийти с удивительным чувством, будто ничего не пропускал.
Они уехали из Ниццы на другой день после Андре де Бово. Как Божена и предполагала, прошло ровно две недели с памятного утра на берегу моря до того момента, как графиня де Керси заскучала. Впрочем, не то ли однообразие было и здесь? Нет, пожалуй, здесь еще хуже. Покоя не было. Был беспричинный страх, которого она сама себе не умела объяснить. Впрочем, не особенно и старалась – бояться было непривычно, но это впервые было похоже на настоящее чувство, каких она не испытывала с тех пор, как над головой ее прокричала чайка. Казалось бы, отныне должно было стать проще – она ничего не ждала, ничего ни о ком не знала из тех, кто интересовал ее, и даже не прислушивалась. Но проще не становилось. И временами ей казалось, что и страх этот оттого, что она не может хотя бы притвориться такой, как они. Они – это прочие. Они – это безликий поток лиц, которых она не любила, но окружавших ее ежедневно.
Она все чаще думала о том, чтобы, в конце концов, уехать. Ведь было же улучшение – было! Вдали от общества, вдали от прошлого, вдали от стен роскошных домов с их обитателями. И гнала от себя единственное – лучше было рядом с Андре. Впрочем, по счастью рядом его теперь не могло быть. По счастью – потому что она позволила себе забыться тогда, в Ницце. Это перестало быть игрой для нее. Это ни минуты не было игрой для него. При всей его кажущейся легкости.
Все, что теперь ей оставалось, это снова чувствовать, как день за днем эта жизнь лишает ее сил. Шаг за шагом, вздох за вздохом. Да, теперь уже она почти ненавидела Париж, де Керси, Чарторыйских, желавших теперь проявить к ней участие… Всех их.
Непривычно звонко ударилась ложка о блюдце, словно бы кто-то ее выронил. Клэр резко подняла глаза и слишком громко переспросила:
- Как? Шайтана? Это невозможно!
- Это возможно, и это случилось, - спокойно ответила Аннет фон Кнабенау, глядя на всех и ни на кого одновременно. – Сведения мадам Шерези более чем достоверны.
Баронесса теперь уже почти нигде не показывалась. Собственно, это было ей и трудно, и неловко. Но у графини иногда бывала. Только продолжала пить чай, а не кофе.
- Барон продал Шайтана, - продолжала она спокойно, настолько спокойно, что Божена не выдержала и заглянула ей в глаза. В тех был прежний, как и полгода назад, зеленоватый свет, удивительно мягкий и одновременно острый, будто она знала что-то, чего никто другой не знал.
- Он действительно его продал, - повторила она, будто говорила не о своем муже и не о своей семье, и отпила чай из чашки.
- Продал друга? – удивленно спросила Божена не в силах молчать. Что-то резануло внутри. Глубоко. Где темно, и где затерялась она сама, в чем ни за что не призналась бы. Отчего-то ей казалось, что это ее продали. Или обманули – не все ли равно?
- Не друга - коня, - улыбнулась Аннет.
- Зачем?
- Я его попросила.
Все знали о том, что Кнабенау стеснены в средствах. Обычное дело. Ничего особенного. Кого этим удивишь? Божена улыбнулась в ответ и неопределенно покачала головой.
- Надо же… И кто этот нахал, купивший коня?
- Виконт де Бово.
Божена замерла. Он никогда не проигрывал. Во всяком случае, не скачки. И теперь у него был конь барона фон Кнабенау в качестве утешения за то, что он так и не получил женщину барона фон Кнабенау. Смешно… Сташек легко променял бы Божену на этого коня. Шайтан был ему дороже любого человека.
- Вы его укротили, - негромко произнесла Божена, - я поздравляю вас.
- Вы слишком мало его знаете, если полагаете, что его следует укрощать.
- И все-таки виконт, должно быть, отдал за это животное целое состояние! – воскликнула мадам Шерези.
- Виконт не привык мелочиться, - рассмеялась Клэр.
Он покупает коней, дома, виноградники, газеты… и пытается владеть людьми. Если это было местью, то месть удалась.
- А барон не привык брать больше того, что он запросил, - решительно ответила Аннет и достала из сумочки свое вязание. Потом заговорили о чем-то другом.
А Божена вконец разболелась после этого разговора в гостиной де Керси. Она отдавала себе отчет в том, что начала ждать того дня и часа, когда Клэр объявит, что барон и баронесса фон Кнабенау оставили Париж. Не для того ли был продан Шайтан? Сташек не выносил этой жизни здесь. Стоит уехать им, и уедет она. Время теперь представлялось ей морской волной на берегу – станешь у края и ждешь, когда вода достигнет пальцев ног. Глядишь и думаешь: может быть, эта? Кажется, эта достаточно велика?
Ей вдруг ясно стало – этого болезненного чувства не истребить. Это не любовь, не нежность, не привязанность, не привычка. Это почти ненависть. Это почти му́ка.
Все разрешилось быстро и сокрушительно. Это могло бы уничтожить ее, если бы она полагала себя хоть немного небезнадежной. Отчаявшейся Божена не была никогда.
Нет, она надевала новое платье, за которое никогда не смогла бы заплатить, если бы не дружба с графиней де Керси. Портнихи шили не только за деньги, но и за имя. Платье было чудесное, из синего бархата, расшитого серебристой нитью в мелком и причудливом орнаменте, с белоснежным сложным кружевом ручной работы по лифу и по подолу. Чудесное платье, в котором Божена самой себе казалась бледной, похудевшей и постаревшей. Впрочем, она действительно была бледна и худа, и ее это не красило.
«Порой мне кажется, вы сами себя изнутри стачиваете» - негодуя, твердила Клэр. И была права.
Божена же только улыбалась нелепой мысли, что именно такой впервые после Ниццы ее увидит Андре. Сам он едва ли стал хуже. Нет, он стал богаче и счастливее на целого коня.
Виконт, как и прежде, первым встречал гостей. Удивительно, но ей казалось теперь, что в этом доме ничего не меняется. Он улыбнулся. И отчего-то она вспомнила такой же вечер полгода назад. Глупость какая – в то время она видела в нем нечто инфернальное. Или ей хотелось видеть это. А он оказался всего лишь влюбленным мужчиной. И проще всего было решить, что это скучно, бессмысленно.
- А сегодня вы Юнона, не так ли? – сказал он, поднося ее руку к губам.
- Ментой быть несколько приятнее, - усмехнулась Божена.
- Пожалуй, я с вами соглашусь.
Больше между ними ничего сказано не было. Он быстро отошел к кому-то еще, а после задержался в кругу гостей, говоривших что-то о скачках и, конечно, о Шайтане. Божена же замерла у окна с бокалом в руке.
Она стояла так очень долго. Сама не знала, сколько прошло времени. Она почти радовалась, что Клэр не терзает ее разговорами. Она почти решилась сказаться уставшей и уехать домой. Потом вдруг вспомнила, что у нее давно уже нет дома. И эта новая мысль показалась ей смешной. А самой себе она представлялась жалкой и сломленной.
Потом она отставила на подоконник бокал и вышла во внутренний дворик, к фонтану, не надев накидки. Воздух был холодным, сырым, снег срывался, а тонкое бархатное платье служило плохой защитой. Но там было тихо. Там не звучали голоса, напоминавшие ей о прошлом.
Впервые Божена осознала: здесь все, решительно все – отражение ее собственной жизни. Те же голоса, те же интонации, те же движения и негромкий смех. Прежде она полагала себя главным действующим лицом. Теперь она смотрела с обреченностью человека, для которого давно все окончено. И во всем была ложь – ее жизнь оказалась ложью, придуманной ею самой, чтобы только хоть что-нибудь было. Божена негромко всхлипнула, чувствуя, что по щеке побежала слеза. И там, где она оставляла по себе мокрую дорожку, кожу обжигало холодом.
- Вы замерзли, - раздалось за ее спиной по-польски.
- Почему вы продали Шайтана? – не оборачиваясь, проговорила Божена. Ее голос звучал обиженно, устало, надломлено. Она и сама поморщилась, услышав его.
- Мы уезжаем на север Франции. Я подаю в отставку. Этот конь – цена нашего будущего.
- Вы не имели права его продавать, - упрямо сказала она. - Потому что тогда выходит, что все было зря.
- Может быть.
- Почему ему?
- А кто еще сможет любить его? И он дал хорошую цену. Я разбил ее пополам и взял половину.
- Вы осел.
- Тоже может быть.
- Хорошо, - она выдохнула и легко пожала плечами, - хорошо, я хочу еще спросить. Почему Ганнуся, а не я?
- Глупо.
- И тем не менее… Почему Ганнуся, а не я? Скажите, и я успокоюсь. Вы хоть немного меня любили?
- Нет. И вы это знаете.
Божена обернулась. Глаза ее были сухими и непривычно черными на бледном лице в тусклом свете, падавшем на него из окон. А взгляд был спокоен.
- Знаю. Но это не мешало вам… ничему не мешало. И все же почему?
- Не мучьте себя. На этот вопрос ответа в природе не существует.
- Жаль… Я хотела бы знать, отчего я несчастна.
- Вы не несчастны. Вы замерзли и устали. Вам следовало остаться дома.
- Может быть.
Она помолчала, сосредоточенно разглядывая его лицо. Он был все так же красив, как и годы назад. До чего несправедливо устроен мир, коли в нем есть такие лица. Когда-то она полюбила его за это лицо. Потом за одному ему свойственные гордость и непокорность. Потом уже просто любила, не думая за что. Он прав. Ответа не существует в природе. Да он и не нужен.
- Вы замерзли, - снова сказал Станислав.
- Меня некому поучать и загонять в дом.
- Считайте, я делаю это за всех.
- Вы меньше всех в праве.
- Это все равно.
Он приблизился к ней. Божена только улыбнулась и шагнула навстречу. Она стояла возле него так близко, что чувствовала его запах. И думала, как это чудесно, что все мужчины непременно пахнут табаком.
- Наверное, все равно, - улыбнулся Кнабенау. – Вас поучать некому. А у вас нос покраснел от холода.
Снова молчали. Теперь уже он сосредоточенно рассматривал ее лицо. А она думала о том, чтобы он поцеловал ее.
- Послушайте, Божена, - вдруг тихо проговорил Станислав, - я давно должен был сказать, но, может быть, говорить и теперь не следует… Адам…
Потом было нечто похожее на быструю езду, на карусель, на что-то, отчего мелькает перед глазами. Она помнила, как едва стояла на ногах. Как воскликнула: «Марек видел, что его убили». Как Станислав удержал ее за локоть и обнял, чтобы она не упала. Потом что-то говорил про Остроленку, про раненого офицера, про рыбацкую хижину на берегу реки и про какую-то женщину, что обещала заботиться об этом офицере.
- Он мог умереть от раны, быть сосланным на каторгу, казненным, в конце концов. Иных причин, что о нем и теперь ничего не слышно… их нет. К чему бередить?
- Вы здесь полгода и молчали! – снова и снова повторяла она, отворачиваясь к фонтану, разыскивая взглядом, за что бы зацепиться, чтобы удержаться здесь и сейчас, чтобы не упасть туда, где была в день похорон Казимира, откуда с таким трудом выбиралась месяц за месяцем, так и не выбравшись до конца – оказывается, все это время она так и стояла на краю пропасти.
И теперь камни под ней пошли трещинами, кололись на осколки, осыпались. Она взмахивала руками, хватаясь за воздух, и вот-вот должна была сорваться вниз.
В себя она пришла, чувствуя его объятие и тихий шепот на ухо: «Ну же… Вы же сильная… Вы сильнее всех…»
Она оторвала взгляд от пуговиц его мундира. И увидела множество лиц в окнах и дверях, глядевших на них именно теперь… теперь, когда ничего не было…

- Не было, потому что он не захотел! – в голосе Клэр звучало отчаяние. Она отвернулась от Божены и оглянулась на двери в зал, где все еще были гости. Как и целую вечность назад, когда все вокруг было совсем другое.
- Я уеду немедленно, - глухо сказала Божена. – И отсюда, и из вашего дома. Мне есть куда.
Клэр встрепенулась и досадливо дернула уголком рта.
- Нет, вы останетесь, - тоном, не терпящим возражений, проговорила она. – До самого конца этого проклятого вечера! Если вы капитулируете так явно, то увиденное действительно сделается скандалом.
- Как же вы не понимаете, что мне все равно, Клэр! Не было ничего!
- Весь Париж знает, что вы влюблены в него, как кошка. Пожалейте хоть его жену.
Божена замерла, и взгляд ее застыл на мгновение, устремленный в одну точку – в себя.
Никто никогда не жалел ее.
Выдали замуж, не спросив, за человека, которого она не любила.
Впутали в заговор, когда она думала лишь о любви.
Привезли сюда, когда лучше бы было ей умереть.
И оставили одну. Навсегда. Разучившуюся и жить, и любить, и надеяться.
Никто никогда не жалел ее.
Божена осталась до конца вечера. Она играла в четыре руки с де Бово. Она была весела и общительна. Она так и не стерла с чужих лиц презрения, а с их губ – сальных шуточек, передаваемых за ее спиной. Ей отчаянно хотелось вымыть руки, но ей казалось, что здесь и вода отравлена, как отравлен воздух любопытными взглядами. Ничего сделать было нельзя. Барон фон Кнабенау понял это на целый час раньше ее. И уехал, едва она доиграла с Андре.
Через два дня к де Керси явился мальчик-посыльный и передал «мадам Абламович» записку от баронессы фон Кнабенау. Это можно было назвать обычным приглашением на ужин, прощальный ужин ввиду их с бароном скорого отъезда, если бы не приписка в самом конце послания на французском языке, словно бы Ганнуся желала, чтобы Клэр де Керси тоже могла ее прочитать – а вместе с Клэр и все высшее общество:
«Ни минуты не сомневаюсь в вашем добром к нам отношении. Желаю сохранить нашу дружбу, невзирая на расстояние. Барон фон Кнабенау поддерживает меня в этом желании. С нетерпением ждем вашего визита».
Теперь же, глядя, как Клэр теребит эту записку в руках, Божена сдержанно улыбалась. Что оставалось ей, кроме сдержанности и улыбки? Этим письмом маленькая украинка спасала остатки ее чести... И даже не представляла, насколько это неважно… и бесполезно.
- Она безумная или святая? – легко спросила Божена то ли Клэр, то ли саму себя.
- Я думаю, ни то, ни другое, - Клэр подняла глаза от записки и пожала плечами. – Вы достаточно знаете эту семью. В особенности барона. Он не способен чтить святость и возиться с болезнью только потому, что так положено. Вы знали, что ей удалось продать свое имение?
- Но как?
- Не имею представления. Вероятно, через поверенных и едва ли без убытков.
Он избавился от коня. Она – от дома… Понимание этого вспыхнуло ярким светом в голове. Они оба избавились от прошлого. От всего того, что могло бы связать их по рукам и ногам. И прощальный ужин – не продолжение дружбы. Он на самом деле прощальный. Поминки по ним, прежним. И по ней, которой уже не будет, как бы она ни пыталась снова себя отыскать.
На этот ужин Божена Абламович не приехала. Она обошлась запиской с извинениями и пожеланиями счастливых перемен. И эту записку тоже можно бы было считать вежливой необходимостью, если бы не приписка в конце. По-польски:
«Я возвращаюсь домой. Переказывайте барону мою благодарность за все. И прощайте».
С этого дня она уже занималась сборами. Оказалось, что и собирать-то почти нечего. Уехать могла в любой день. Уехать и, наконец, освободиться от всего. Впрочем, кому, как не ей, было понимать, что нет никакой свободы? Она не могла жить и дышать теперь здесь, как и Кнабенау. Тщилась все позабыть. Но памяти не вытравишь. И все, что еще оставалось от памяти – надежда найти. Не себя – Адама. Спустя столько долгих удушливых лет.
Нет, не кончено. Она не была прежней. И никогда не будет. Но кончаться было нечему, в ней все было вечно и непреложно. Оно и держало ее. Оно не пускало. Оно ночами несло страшные сны, а днями учило носить маски, скрывавшие тени под глазами.
Всего лишь прошло время масок. Можно было дышать.
Пробежала еще неделя. Кнабенау уехали. А ей стало очевидно – она ждала их отъезда, чтобы уехать самой. Божена смотрела на валивший за окном снег, который, опадая на землю, тут же таял. И вспоминала милую Клэр, твердившую: «Дороги будут ужасны! Вам незачем отправляться в путь теперь же!» - и не ведавшую, что только теперь и можно отправляться в путь. Оставалось только проститься. Больше ей не с кем было прощаться здесь, кроме графини. Она не нажила ни друзей, ни врагов, оставаясь такой же одинокой, как и после смерти Казимира, как и до нее. Люди вокруг – иллюзия. Она теперь уже не боялась расставаться с иллюзиями.
Оставалось несколько шагов до спальной Клэр. Потом несколько шагов из нее. Надеть салоп. И выйти из дома уже навсегда, не оглядываясь. Она не оглядывалась, когда уезжала из Польши. Она никогда не оглядывалась в жизни. В мыслях – постоянно.
Божена, улыбаясь себе, поправила шаль на плечах, и вдруг взгляд ее остановился на единой точке. Точкой этой был всадник. Всадник на коне, которого она никогда ни с кем не перепутала бы. Дальнейшее происходило стремительно. Она накинула шаль на голову и, как была, в одном старом дорожном платье (нового ничего брать с собой она не желала) помчалась к ступенькам у дома. Холодный влажный воздух тут же забрался под шерсть, заставив ее поежиться. Или это она поеживалась под его пронзительным взглядом – только он один умел так глядеть.
- Великолепное животное, - выдохнула Божена, кивнув на коня.
Виконт де Бово спешился и поднялся к ней на несколько ступенек. Теперь они стояли лицом к лицу.
- Буря не такая норовистая. Ну да ничего, и этого обуздаю, - пожал он плечами, но глаза его не отрывались от ее чуть приоткрытых губ.
- Его поздно обуздывать. Его нужно любить таким, какой он есть.
- Я слишком мало знаю его, чтобы любить.
- Тогда зачем вы его купили?
- Я очень его хотел. Желания не всегда сбываются, но это оказалось посильным.
Она не ответила. Она смотрела, как уводят Шайтана, и сердце ее сжималось. Отчего-то теперь стало страшно. Никогда она не боялась будущего. Теперь боялась всего. Завтра уже она его не увидит. Забудет ли? Может быть, она попросту не умеет забывать? Ничего и никого.
- Вы бежите? – спросил он.
- Нет. Я возвращаюсь домой.
- И что ждет вас там?
- Не имею ни малейшего представления.
На его губах отразилось подобие улыбки. Острый взгляд сделался только еще более острым.
- Останьтесь, - вдруг сказал он.
- Нет, - резко ответила Божена.
- А если бы это он просил вас остаться?
Она резко дернула плечом. Лицо ее скривилось – то ли от презрения, то ли от рвущегося наружу смеха.
- Вы ревнуете меня, Андре? – прошипела она. - К женатому мужчине?
- Да будь у него хоть гарем. Когда он рядом, вы становитесь собой. Более, чем в моих объятиях.
- Ты видел меня, настоящую. Как никто другой не видел…
- Это ты не видишь. Ты не видишь, Божена – я ведь борюсь за тебя! Даже с тобой! - выдохнул он, и глаза его сделались совсем-совсем черными, будто их затопила ярость. В одно мгновение он схватил ее тонкие плечи, и она через ткань платья почувствовала сквозь сырость и холод жар его ладоней – на нем не было перчаток, а пальцы его судорожно сжимались, причиняя ей боль. Но она радовалась этой боли.
- Я не хочу борьбы, - неистово прошептала она в его лицо, - довольно борьбы! Мне нужен мир!
- Тогда почему он, а не я?
Она всхлипнула. Воздух вырвался из груди шумно, судорожно. Но напряжение вдруг отпустило. Напротив, в его руках она вдруг обмякла и в ужасе услышала свой собственный смех. Она смеялась. Смех звучал, будто лай, заглушая все другие звуки, которыми был наполнен мир. Почему он, а не я? Почему она, а не я? Почему, почему, почему? Откуда этому было взяться? Почему больно при одной мысли, что она теряет нечто важное, нечто самое важное? Что-то, что никогда не сбудется. Что-то, что никогда не воплотится. Что-то, что уже существует при этом. Бьется вместе с сердцем где-то внутри нее. И этого не отнять, не исполнить, не признать. Она видела его лицо совсем-совсем рядом. И видела другое лицо. Которое превращалось в мутное пятно перед глазами. Замечательные лица, которых она, ничтожная, не стоила. И за которые, должно быть, могла бы отдать жизнь. Но любила ли она хоть кого-то из них? Или любила и жалела только себя одну? И всякое чувство – это чувство к себе. И жизнь – наименьшая ценность и наименьшая жертва. Поскольку она дышит лишь потому, что в мире не перевелся еще кислотвор.
- Глупо… - прошептала Божена, а в голове ее то же слово произносил Станислав несколько недель назад. – Глупо… Глупо! Откуда ты знаешь, что он? Почему ты знаешь?
- Я не слепой. И я слишком люблю тебя, чтобы не знать.
- Ты понимаешь, что я неисцелима? И с чужим мужчиной я имею больше общего, чем с тобой. Мы с ним неисцелимы оба. Нас поломало. Мы никогда прежними не будем.
- Это ты не понимаешь! Он живет. И не думает о том, что его сломали. А ты… даже не пытаешься жить.
- Тогда зачем тебе я, если я мертвая?
Он замер. И молчал очень долго. Так долго, что она начала чувствовать холод на щеках, в ужасе осознавая, что теперь уже плачет. Его ответ ударил по ней сильнее, чем вся предыдущая жизнь.
- Если бы я мог знать…
Потом все было механически. Она не помнила, как они простились, как он уехал. Это было первым, что стерлось из ее памяти, когда она была уже далеко-далеко в пути. Потом она стала забывать слова Клэр, сказанные на прощание. Кажется, что-то простое, что положено говорить в таких случаях. Что-то вроде: «Двери моего дома всегда открыты для вас». Или нет? «Берегите себя»? Тоже не то. «Не забывайте писать мне»? Оказывается, когда все механически – ничего и не остается. Она слишком сильно растратила себя. Сил не осталось. А впереди были недели пути. Думать она не могла. И уже этим была счастлива.
Дни проходили за днями. Везде шел снег. Шел и шел, будто не было ничего, кроме мокрого снега и бесконечной дороги. Перед глазами была пустота. Словно бы она совсем ничего не видела. А когда обнаруживала себя на очередном постоялом дворе, то удивлялась – неужели еще день прошел? Сколько еще осталось? И что будет там, куда она едет?
Странно, теперь она уже ехала вовсе не для того, чтобы найти Адама. Цели никакой не было. Просто странный путь, которого она не избирала, но который был предназначен ей. Она ехала только для того, чтобы ехать. В движении теперь заключалась вся жизнь. Иногда она начинала спорить – с собой, с Андре. Была ли она мертва? Была ли она больна? Была ли она? И что такое был он?
Теперь уже Божена знала наверняка – она возводила в душе своей храмы лишь тогда, когда теряла тех, кого не ценила. Отца, Адама, Казимира, Станислава… Андре.
Обман был в том, что ушедшие не возвращаются. Станислав вернулся. И она отчего-то отчаянно, до дрожи пожелала уверовать, что вернулся он к ней.
Обман был и в том, что ушедшие стремятся вернуться. Адам не пожелал. По одному ему ведомой причине. А она решила выдернуть его из небытия, на что не имела никакого права.
Но самый больший обман был в том, что стоит ей захотеть, и кто-то не позволит уйти ей. Он позволил. Андре позволил. И всегда позволял.
Она сама загнала себя туда, откуда выбраться уже ни за что не смогла бы. Она превратила себя в странное создание, у которого, наверное, даже имени не было. Было только прошлое. Будущего быть не могло. Потому что, что бы ни случилось, это было бы не с ней. Кем была она – Божена теперь и не ведала. Ее, как снежинку, несло по свету. И в самом конце, коснувшись земли, она должна была растаять.
А потом снег таять перестал. Он стал покрывать дороги. Колеса кареты начинали застревать. И Божена теперь уже думала о том, что вскоре пересядет в извозчичьи сани. На следующем же постоялом дворе она сменит экипаж. Нужно только продержаться еще один день.
День закончился сумасшествием.
На постоялом дворе какой-то маленькой немецкой деревушки, названия которой она никогда-никогда не запомнит, было тихо и безлюдно. Только какой-то юноша торопливо вел к конюшне гнедую лошадку удивительной красоты – с длинными ногами, мощным крупом и маленькой аккуратной головкой. Божена, выходя из экипажа, замерла. Не успела она недоуменно выдохнуть: «Буря!», как раздалось откуда-то со стороны:
- К рассвету она должна быть готова и оседлана! У меня решительно нет времени на задержки.
А потом она услышала свой голос, произносивший с каким-то странным надломом, какой в ней появился только теперь – прежде не было:
- Все-таки вы – гончая, Андре.
Он вздрогнул и посмотрел на нее. Меньше недели ему понадобилась, чтобы догнать ее. И всего лишь одни сутки, чтобы решиться ее догонять.
- Пусть так, - ответил он, не приближаясь. – Несколько дней назад я ложился спать с чувством, что в Париже мне все осточертело. И среди ночи поднял слуг.
- Зачем же среди ночи?
Он покачал головой и чуть заметно улыбнулся.
- Я и так потерял слишком много времени. Целый день.
Божена перевела дыхание и сделала шаг. Один шаг к нему, сокращая расстояние между ними. Все остальные шаги сделал он, подбежав к ней в то же мгновение.
- Я не буду другой. Понимаешь ты это? - сдавленно прошептала она, цепляясь пальцами за ткань его редингота – пальцы в перчатках скользили по шерсти, и это доводило ее до отчаяния. Андре удержал ее руки у своей груди. На темные его волосы, связанные на затылке лентой, падали снежинки – и таяли, превращаясь в воду. Глаза его лихорадочно горели. И таким легким, веселым голосом, совсем не вязавшимся с его видом, он ответил:
- Понимаю. Но должен же кто-то сопроводить тебя в Польшу. Женщине опасно путешествовать в одиночестве.
- Я всегда одна.
- И это вконец испортило твой характер.

Конец.

История cоздания стихотворения:

0
0


Понравилось произведение? Поделитесь им со своими друзьями в социальных сетях:
Количество читателей: 438

Рецензии

Всего рецензий на это произведение: 0.

Оставлять рецензии могут только участники нашего проекта.


Регистрация


Рейтинг произведений


Вход для авторов
Забыли пароль??
Регистрация
В прямом эфире
Так. Якось сказав Господь, одного разу: Якщо Син звільнить вас то істинно будете вільними. Раб поперше це не соціальний стан, це стан душі. Гарний вірш. Дякую.
Рецензия от:
Гром Слобожанський
2024-03-29 14:38:01
Как говорила попадья,
В окно из мерседеса.
Не вы, а бог менЕ судья!
Я в "мини" как принцесса!
Рецензия от:
Владимир Ярош
2024-03-29 14:27:30
Всё по честному, где лесть,
Иногда теряют честь.
Рецензия от:
Владимир Ярош
2024-03-29 14:04:03
На форуме обсуждают
Іде вуйко Хрещатиком - 

Приїжджа людина. 

Запитує у зустрічних: 

- А котра година? 

Перехожі пробiгають, 

Позиркують скоса. 

Той рук(...)
Рецензия от:
Омельницька Ірина
2024-03-25 09:59:39
Коли забув ти рідну мову —

яка б та мова не була —

ти втратив корінь і основу,

ти обчухрав себе дотла.


Коли в дорогу ти збирався,

каз(...)
Рецензия от:
Омельницька Ірина
2024-03-25 08:29:11
Все авторские права на опубликованные произведения принадлежат их авторам и охраняются законами Украины. Использование и перепечатка произведений возможна только с разрешения их автора. При использовании материалов сайта активная ссылка на stihi.in.ua обязательна.