Автор: Разрыв Непрерывности
Тема:Свободная тема
Опубликовано: 2018-05-22 20:01:05
Автор не возражает против аналитического разбора и критики в рецензиях.

Дом Апостола

Честно говоря, поначалу, я подумал что это просека, начавшая зарастать молодым подлеском.То, что
это дорога, я понял увидев промоину, оставшуюся после вчерашнего дождя. Поток воды,
вырвавшийся из куска асбестовой трубы, бывшей когда - то частью коллектора, подорвал пласт
недавно образовавшегося дёрна, и обнажил разорванный деревцами асфальт с чудом
сохранившимися деталями разметки.
Сделав плавную дугу, дорога шерстистой змеёй вползала в мёртвый город. Первые его здания, серые
от многолетних слоёв пыли, уже
были видны сквозь туман.
Проводник поднял руку и остановился. Туман становился гуще, было сыро, безветренно, и как - то
вязко на душе.

- Видишь рощу? - указал он стволом "Сайги" на заросли молодого орешника, над которым местами
возвышались багряные купы грабов. - Роща Узбека.
- Кого? - спросил я.
- Узбека. Проводник такой был. Один из первых кстати. Два года назад, вёл тут группу шведов. Вот,
на этом самом месте, остановил их, а сам побежал в заросли, по малой нужде.
- И что?
- И всё. - вздохнул проводник сдвигая на затылок широкополую шляпу. - Больше его не видели.
- Сбежал?
- Куда сбежал? Денег со шведов ещё не взял, оружие и вещи его, на дороге остались. Дома так и не
появился. Шведы тогда помёрзли пару часиков, да и потопали обратно на станцию. Заблудились
конечно. Только на третьи сутки вышли на шестой КПП, чуть живые от холода и голода. Прямо в руки
ментов вышли...
Я усмехнулся.

- Ясно, - говорю. - Местный фольклор. Страшилки для поддержки репутации и завлечения туриста,
да? Маркетинговый ход.

Проводник по прозвищу Апостол, взял меня за руку и подвёл к опушке рощи. К железной трубе,
бывшей когда то, дорожным знаком, была прикручена табличка, на которой было написано красной
краской: "Роща Узбека".

- Апостол, - снова усмехнулся я. - Я тебе знаешь, сколько таких табличек напишу?
- Хорошо, - сказал он. - Прислушайся.

Я прислушался. Стоял абсолютный штиль. Было тихо как в погребе, так тихо, что мне казалось, будто
я слышу ток своей крови.

- Что? - спросил я шёпотом.
- Ничего, - сказал он и показал мне пальцем, на очень высокий граб, одиноко шумящий среди
орешника. То есть, он должен был шуметь, так как, волновался словно в очень ветреную погоду. Его
раскачивало из стороны в сторону, гнуло ветки к земле, иногда даже казалось, что он вот - вот
сломается. И всё в абсолютной тишине и при абсолютном безветрии. Зрелище было совершенно
бредовым. Меня обдало холодком, но не успел я сформулировать более или менее внятный вопрос,
как Апостол вдруг заторопился, потянул меня за руку.

- Ну всё, поглазели и будет. Некогда выстаивать тут, стемнеет скоро...

Пройдя под аркой теплоцентрали, с которой свисали гнилые обрывки изоляции и ещё какие - то
бледные клочья, мы вошли в город.
Первой, нас встретила девятиэтажка слепо глядящая чёрными окнами. На торце её, красным
кирпичом были выложены какие - то, уже не различимые лозунги и очень крупно: ВАС
ПРИВЕТСТВУЕТ ГОРОД ЭНЕРГЕТИКОВ ПРИПЯТЬ.

Проспект, по которому мы двигались, был в лучшем состоянии чем подъездная дорога, но и здесь
дорожное покрытие местами вспучивалось под напором рвущейся к солнцу жизни. Прогнившие
насквозь опоры городского освещения и ржавые светофоры, словно под силой направленной силы
тяжести клонились к середине проезжей части, и наводили на мысль, о скелетных останках какого -
то колоссального животного умершего здесь двадцать пять лет назад. Тротуары были завалены битой
штукатуркой, фрагментами разбившихся при падении
балконов и оконных рам. И весь этот вал хлама, щетинился иглами антенн и остро сверкал битым
стеклом.

- Не задерживайся, нужно спешить, - прервал мои осмотры проводник. - Мы уже не успеваем,
придётся ночевать на бункере.
- На каком ещё бункере? - удивился я, но Апостол словно не слышал меня. Он всё поглядывал на
часы и тревожно смотрел на запад.
- Давай, давай. Топай. Тут ночью нельзя ходить.
- Апостол, по карте тут всего ничего осталось. Шесть кварталов.
- Вот и ладно, - говорил он. - Вот завтра, с утра и пойдём. На свежую голову, по свежему воздуху.
Нельзя ночью ходить. Совсем нельзя.
Я только пожал плечами. Нельзя так нельзя. Конечно, ночёвка в каких - то развалинах не входила в
мои планы, но в конце концов, это тоже интересный опыт. Ночь в Припяти.

- Подворотни обходи, турист, - буркнул он.
- А что там? - спросил я заглядывая в ближайшую. Из её затхлой глубины, поддувал упругий ветерок.
- Сквозняки, - объяснил Апостол. - Дома без окон, у многих обрушены крыши. Ветер, задувая в окна с
одной стороны здания, может вылетать с другой стороны со скоростью урагана.
Из подворотни вдруг выплыл крохотный пыльный вихрь, покружил несколько секунд на одном месте,
и подхватив охапку жухлой листвы, вплыл обратно, загудев протяжно на лестничных маршах.

- Нам сюда, - потянул меня за руку проводник и мы вошли в длинное, на шесть подъездов,
пятиэтажное здание. Поднялись на второй этаж и зашли в одну из квартир. Апостол закрыл дверь и
вставил в дверную ручку кусок трубы из нержавеющей стали.
Потом прошёл по квартире проверяя окна, и убедившись что все надёжно закрыты, толкнул дверь в
большую комнату.

- Тут ночуем, - сказал он, бросая на землю свой рюкзак.

Я присвистнул. В комнате царил хаос. Дубовый паркет давно рассохся и вспучился от многолетней
сырости. Кое - где, он был разобран, и в этих местах бледнел грибковыми пятнами влажный битум.
Повсюду были разбросаны обломки стульев, дорогих кресел, и даже кажется, деревянный корпус
старого телевизора. Всё было покрыто слоем копоти.В углу, темнел её источник - самодельная
буржуйка, возле которой высилась приличная горка дров. Труба из буржуйки сквозь проделанное в
стене отверстие, выходила чуть ниже окна, от чего оно, напоминало стёклышко для наблюдения
солнечного затмения.
Я положил у стены свой рюкзак, достал сигареты и закурил, глядя как проводник разводит огонь.
Когда в буржуйке наконец, весело затрещало пламя, он достал откуда - то чайник, налил в него воды
и установил над огнём. И тут я вспомнил, что в рюкзаке у меня имеются пакетики с чаем и несколько
кусочков рафинада...

... - Я вообще - то, предпочитаю не задавать лишних вопросов, - говорил он прихлёбывая горячий
чай. - Человек платит мне деньги, я провожу его мимо патрулей, он делает своё дело и я отвожу его
обратно, на станцию. Но ты не похож на кладоискателя или на фанатика начитавшегося о тайнах
Чернобыля. Зачем ты сюда пришёл? Если это не секрет конечно.
- Никакого секрета. Я родился здесь. В этом самом доме номер восемь, на улице Энтузиастов. До
которого, ты меня между прочим ещё не довёл.
- Завтра доведу, - махнул он рукой. - Ну и что? Ну родился ты тут. А сейчас зачем пришёл?

Я закурил. Действительно. Как ему объяснишь? Когда случилась авария на станции, мне было шесть
лет. Нас тут же эвакуировали, но поскольку родители были ядерщиками, то вся последующая жизнь,
была словно продолжением эвакуации. Мы переезжали с места на место, и на каждом новом, куда
родителей заносило по долгу службы, не задерживались более года. Так что, в моём сознании, Дом
ассоциировался с крохотной двухкомнатной квартиркой, в бараке построенном для первых
поселенцев и строителей станции. В квартире были шершавые беленные стены, кладовая полная
зелёных яблок, и старая бабушкина швейная машинка "Зингер", служившая мне капитанским
мостиком пиратской шхуны. Очень ярко запомнились почему - то, отцовские шахматы.
Маленькие, лакированные фигурки кремового цвета, которые я любил катать во рту, видимо ожидая
ощутить вдруг, какую - то волшебную сладость. На новый год, я писал записки деду Морозу и прятал
их под перину. В записках я просил велосипед. А дед Мороз принёс санки. Металлические, с
решётчатой седушкой из разноцветных реек. Забравшись на самую вершину Кургана Славы, папа
разгонялся, и набрав скорость отпускал санки вместе со мной лететь по крутому откосу в огромные
сугробы наваленные снегоуборочной машиной. Через минуту, папа откапывал меня, оглохнувшего и
ослепшего от липкого снега и громко смеялся. У папы было странноватое чувтсво юмора.

Через шесть лет после аварии, он умер от лейкемии, и слово Чернобыль в нашей семье стало
табуированным. Произносить его было табу. Навечно...

...Апостол слушал меня, медленно и плавно кивая головой. Я не мог остановится. Всплывали новые
воспоминания, новые подробности той нашей жизни, в новом солнечном городе...
... После парада 9 мая, мы всей семьёй, шли в кафе "Ромашка" и ели мороженое. Тот, обычный
пломбир, который продавался с лотков, не шёл ни в какое сравнение с божественным, неземным,
воздушным чудо - мороженым, пересыпанным шоколадной крошкой, которое подавали в "Ромашке".
И молочный коктейль...
... Мама пила кофе, а папа пил коньяк. Как правило, к нам присоединялись папины сослуживцы, и
рано или поздно, они начинали спорить о странных вещах. Мелькали незнакомые и волнующие слова
: Афганистан, Бейрут, СОИ... Я ничего не понимал, мне было скучно, и я тащил маму на чёртово
колесо...

Проводник всё подливал мне чай, а я говорил, говорил... Мне было так уютно делится своей памятью
с чужим мне человеком под треск поленьев, что иногда, казалось что я убаюкиваю сам себя и
незаметно погружаюсь в то далёкое время, начинаю ощущать запахи мороженого с шоколадной
крошкой и снега забившего уши и глаза. Я поставил пустую
чашку на пол, прислонился к стене и закрыл глаза. Так стало ещё уютнее, и картинки всплывающие в
памяти, стали как будто бы, даже ярче. Я вспомнил всё. Как ужасно не хотелось просыпаться зимним
утром, что бы идти в сад. Казалось, хуже этого нет ничего на свете. Глаза отказывались открываться,
а тело словно неведомой силой притягивалось обратно к тёплой постели.

Вспомнились яркие буквы, вырезанные мамой из обложек журналов "Огонёк" и "Смена", на которых я
учился читать. Как возвращались с папой от крёстных в ночь на рождество, и не ясно было, кто кого
вёл по скользкому гололёду: папа меня или я подвыпившего папу. Вспомнился барачный коридор,
через потолок которого, был ход на чердак заваленный старыми досками, и как я, закрыв глаза
пробегал этот коридор, боясь что на меня оттуда свалится чудовище... Вспоминать было так...
сладко...

- Понял? - сказал я проводнику, и раскурил погасшую сигарету.
Было очень жарко и мне даже пришлось снять куртку. В ушах гулко стучала кровь, и ритмично
дрожал причудливый узор на закопченных обоях. Фигура проводника плыла и раздваивалась, теряла
очертания и вновь приобретала, но уже новые, почему - то до боли знакомые, словно я уже видел где
- то, эту выгнутую дугой худую спину с острыми лопатками.

Апостол поднял голову, и посмотрел на меня колючим отцовским взглядом.
По спине моей стекла капля холодного пота.

- Не иди туда, - надтреснутым голосом сказал отец.
- Отец... - прошептал я. - Я домой иду, отец.
- Домой? - он снова спрятал глаза за полями шляпы. - Твой дом... Разве там твой дом? Разве твой дом
не там, где мы с матерью тебя вырастили?
- Я не знаю, отец. Те города, где мы жили после аварии, мне тоже домом не были. Их было слишком
много. Я не успевал прирасти к новому месту, как мы снова куда - то уезжали.

Он медленно кивал в такт моим словам, как будто слышал в них какую - то музыку. И молчал. И я
понял, что делаю ему больно.

- Отец... Я же не упрекаю тебя и маму. Я знаю, так было нужно, такова была служба...
- Этот дом...! Он же убил меня! - крикнул отец - Ты разве этого не знаешь?
- Знаю папа, - сказал я, уже сквозь слёзы.
- Он отравил мою кровь! - продолжал отец не поднимая глаз. - Вы с мамой уехали на второй день
после аварии, а я ещё сорок дней глотал радиоактивную пыль. Она въелась в мою кожу, в мои глаза,
в мои зубы. Ещё долго после аварии, я ел её, со своих рук, когда принимал пищу. Она въелась в мою
душу. Даже сейчас, я чувствую её жжение и зуд. Этот зуд, преследует меня даже после смерти!

Он с кряхтением поднялся, и тяжело переставляя ноги, подошёл к окну.
- Иди сюда. - устало сказал он.
Я подошёл.

- Видишь его? - спросил он указывая скрюченным пальцем в конец улицы. - Вон он, твой дом.
Длинный как кишка, с обрушенным левым крылом.
- Вижу, - тихо сказал я.
- Знаешь, сколько преступлений, я совершил в один миг, скольких людей я косвенно погубил, для
того что бы, вы с мамой уехали на том автобусе, вне очереди? Знаешь?
Я покачал головой.

- И ты сам, по собственной воле, идёшь в дом который превратил мою кровь в гной? Какого счастья
ты там ищешь?
Я закрыл руками уши и прислонился лбом к окну. Это невозможно было слышать. Не потому, что отец
умер в 93 году, и никак не мог сейчас говорить со мной, не потому что всё это было ирреальным и
бредовым, а потому что эти слова затапливали меня болью, осознанием какого - то
предательства, и моим собственным, казалось бы, давно подавленным страхом.

- Сын, - позвал он меня, и я обернулся. - Я не могу сопротивляться. Ты несёшь меня, помимо моей
воли, в своей памяти. А я не хочу ТУДА.

Он поднял карабин и приставил его ствол к виску.

- Нет!!! - закричал я и проснулся.

По коридорам и лестничным клеткам ещё метался мой крик.
В печке догорали какие - то щепки, было холодно и сыро. Проводник исчез. Там где он спал,
громоздилась куча лохмотьев. Под стенкой стояла "Сайга".
Я встал и подбросив в печку поленьев посидел немного у огня согревая руки. За окном что - то
ворочалось и трещало сучьями,
словно крупная собака шумно устраивалась на ночлег. Где же проводник, подумал я, и решил
выглянуть в коридор и позвать его.

Дойдя до двери, я остановился как вкопанный. В дверной ручке отсвечивал печным огнём кусок
трубы. Как же он вышел? И почему без ружья? Я проверил окна, но все они, были надёжно закрыты
изнутри защёлками, а в оконные рамы были вбиты крупные гвозди, дополнительно фиксирующие
стёкла. Выйти не повредив окна, отсюда никто не мог. Я отчаянно замотал головой, надеясь что ещё
не до конца проснулся и продолжаю видеть сон. В ушах зашумело, а в глазах поплыли цветные круги.
Да что же, это такое, подумал я, и тут, за окном раздался пронзительный визг. Визг нарастал,
наращивал высоту звучания и вдруг раздвоился, как - будто, параллельно возник ещё один источник
такого же визга. Затрещали ветки, что - то скребло словно металлом по бетону, слышались
явственные звуки борьбы, и вдруг всё это оборвалось сочным, словно бы мокрым ударом чего - то
мягкого об стену. Наступила почти полная тишина, нарушаемая только ударами моего сердца и чьим -
то сопением оттуда, из - за окна. Я попятился выставив перед собой "Сайгу" и упёрся в стену. Меня
трясло как в лихорадке, ноги сделались слабыми, а в горле поселился тугой ком. Мне казалось, что я
не сумею даже закричать, если захочу.
За окном, перекрывая тусклый свет луны, вырос тёмный силуэт высокого сгорбленного человека. Он
сделал несколько странных, неестественных движений головой, словно пытался отрыгнуть что - то
непереваренное и твёрдое, а потом наклонившись, поднял и забросил себе на плечи какую - то ношу.
Я ещё несколько минут слушал, как он удаляется, треща кустарником и глухо ворча, а потом
обессиленно сполз по стене. Так я и просидел до самого утра, наставив ствол ружья на окно.

Наконец забрезжил рассвет. Темнота за окном сделалась серой, и туман тут же осел на стекле
крупными каплями влаги.
Я собрал свои вещи, забросил на одно плечо рюкзак Апостола, на другое - карабин, и вышел из дому.

Отец конечно прав. Не будет там, ни яблок в кладовой, ни записок под периной, ни лакированных
шахматных фигурок. Только пыль, стеклянное крошево, куски штукатурки на прогнившем полу и
крысиный помёт в трухлом месиве старых газет. Тлен, запустение, смерть...

Я достал из рюкзака баллон с краской и написал на стене дома крупными буквами "ДОМ АПОСТОЛА".

Где - то, за лесом прогудел тепловоз. Пора домой...

История cоздания стихотворения: