Денис Новиков ( 1967 - 2004 )

Денис Геннадиевич Новиков (14 апреля 1967 — 31 декабря 2004, Беер-Шева) — русский поэт.
Родился 14 апреля 1967 года. Жил в Москве. Учился в Литературном институте им. А.М. Горького. Участник группы «Альманах». Член Союза Российский писателей. Несколько лет провел в Англии и Израиле. Стихи публиковались в журналах «Театральная жизнь», «Огонёк», «Юность», «Арион», «Новый мир», «Знамя». Выпустил четыре книги стихов. Послесловие ко второй книге Новикова — сборнику «Окно в январе» (1995) — написал Иосиф Бродский. В последние годы резко порвал с литературным кругом, практически не печатался.

"Википедия"


***

ещё душе не в кайф на дембель
в гражданском смысле слова гибель
ещё вчерне глотает стебель
и крепко держит будто ниппель
ещё не больно в небо пальцем
играя с тяготеньем в прятки
сырой мансарды постояльцем
где под матрацем три тетрадки
предпочитаю быть покамест
по книгам числюсь что ж такого
что чёрный калий твой цианист
веревка белая пенькова

1988

* * *

я не нарушу тишины
твой тихий мёртвый час
пусть лучшие твои сыны
поспят в последний раз
спустись поэзия навей
цветные сны сынам
возьми повыше и левей
и попади по нам


* * *

Черное небо стоит над Москвой,
тянется дым из трубы.
Мне ли, как фабрике полуживой,
плату просить за труды?
Сам себе жертвенник, сам себе жрец,
перлами речи родной
заворожённый ныряльщик и жнец
плевел, посеянных мной,
я воскурю, воскурю фимиам,
я принесу-вознесу
жертву-хвалу, как валам, временам —
в море, как соснам — в лесу.
Залпы утиных и прочих охот
не повредят соловью.
Сам себе поп, сумасшедший приход
времени благословлю...
Это из детства прилив дурноты,
дяденек пьяных галдеж,
тетенек глупых расспросы — кем ты
станешь, когда подрастешь?
Дымом обратным из неба Москвы,
снегом на Крымском мосту,
влажным клубком табака и травы
стану, когда подрасту.
За ухом зверя из моря треплю,
зверь мой, кровиночка, век,
мнимою близостью хвастать люблю,
маленький я человек.
Дымом до ветхозаветных ноздрей,
новозаветных ушей
словом дойти, заостриться острей
смерти — при жизни умей.


"ИГРА В НАПЁРСТКИ"

C чего начать? - Начни с абзаца,
не муж, но мальчик для битья.
Казаться - быть - опять казаться...
В каком напёрстке жизнь твоя?

- Всё происходит слишком быстро,
и я никак не уловлю
ни траектории, ни смысла.
Но резвость шарика люблю.

Катись, мой шарик не железный,
и, докатившись, замирай,
звездой ивановной и бездной,
как и они тобой, играй.


***

С полной жизнью налью стакан,
приберу со стола к рукам,
как живой, подойду к окну
и такую вот речь толкну:

Десять лет проливных ночей,
понадкусанных калачей,
недоеденных бланманже:
извиняюсь, но я уже.
Я запомнил призывный жест,
но не помню, какой проезд,
переулок, тупик, проспект,
шторы тонкие на просвет,
утро раннее, птичий грай.
Ну, не рай. Но почти что рай.

Вот я выразил, что хотел.
Десять лет своих просвистел.
Набралось на один куплет.
А подумаешь — десять лет.
Замыкая порочный круг,
я часами смотрю на крюк
и ему говорю, крюку:
"Ты чего? я еще в соку”.
Небоскребам, мостам поклон.
Вы сначала, а я потом.

Я обломок страны, совок.
Я в послании. Как плевок.
Я был послан через плечо
граду, миру, кому еще?
Понимает моя твоя.
Но поймет ли твоя моя?
Как в лицо с тополей мело,
как спалось мне малым-мало.
Как назад десять лет тому —
граду, миру, еще кому? —
про себя сочинил стишок —
и чужую тахту прожег.

"ПРИШЕЛЕЦ"

Он произносит: кровь из носа.
И кровь течет по пиджаку,
тому, не знавшему износа
на синтетическом веку,
а через час — по куртке черной,
смывая белоснежный знак,
уже в палате поднадзорной —
и не кончается никак.
Одни играют на баяне,
другие делят нифеля.
Ему не нравятся земляне,
ему не нравится Земля.
И он рукой безвольно машет,
как артиллерии майор...
И всё. И музыка не пашет.
И глохнет пламенный мотор.


"ПАСХА"

Гуляй, душа, на Пасху где придется,
где день тебя застанет, осиян
благою вестью, дескать, всё вернется
для всех, грешно смеяться, россиян.
Так вышло, что не в шумной дискотеке
тусуется на Пасху русский дух,
а в том элитном клубе, где калеки
предпочитают проводить досуг.


* * *

Не играй ты, военный оркестр,
медью воздуха не накаляй.
Пусть Георгий таскает свой крест,
да поможет ему Николай.
То он крест из бесчинства пропьет,
то он дедовский орден проест...
Это я не про русский народ.
Все в порядке, военный оркестр.


* * *

Учись естественности фразы
у леса русского, братан,
пока тиран кует указы.
Храни тебя твой Мандельштам.
Валы ревучи, грозны тучи,
и люди тоже таковы.
Но нет во всей вселенной круче,
чем царскосельские, братвы.


"ОДНОЙ СЕМЬЕ"

В Новодевичьем монастыре,
где надгробия витиеваты,
где лежат генералы тире
лейтенанты,
там, где ищет могилу Хруща
экскурсантов колонна,
вы, давно ничего ища,
почиваете скромно.
Ваши лавры достались плющу,
деревенской крапиве.
Вы простили, а я не прощу
и в могиле.
Я сведу их с ума, судия,
экскурсанта, туриста.
А Хрущев будет думать, что я
МонтеКристо.


* * *

Дай Бог нам долгих лет и бодрости,
в согласии прожить до ста,
и на полях Московской области
дай Бог гранитного креста.
А не получится гранитного —
тогда простого. Да и то,
не дай нам Бог креста! Никто
тогда, дай Бог, не осквернит его.


* * *

За примерное поведение
(взвейся жаворонком, сова!)
мне под утро придёт видение,
приведёт за собой слова.

Я в глаза своего безумия,
обернувшись совой, глядел.
Поединок — сова и мумия.
Полнолуния передел.

Прыг из трюма петрова ботика,
по великой равнине прыг,
европейская эта готика,
содрогающий своды крик.

Спеси сбили и дурь повыбили —
начала шелестеть, как рожь.
В нашем погребе в три погибели
не особенно поорёшь.

Содрогает мне душу шелестом
в чёрном бархате баронет,
бродит замком совиным щелистым
полукровкою, полунет.

С Люцифером ценой известною
рассчитался за мадригал,
непорочною звал Инцестою
и к сравнению прибегал

с белладонною, с мандрагорою...
Для затравки у Сатаны
заодно с табуном и сворою
и сравненья припасены...

Баронет и сестрица-мумия
мне с прононсом проговорят:
— Мы пришли на сеанс безумия
содрогаться на задний ряд.

— Вы пришли на сеанс терпения,
чёрный бархат и белена.
Здесь орфической силой пения
немощь ада одолена.

Люциферова периодика,
Там-где-нас-заждались-издат,
типографий подпольных готика.
Но Орфею до фени ад.

Удручённый унылым зрелищем,
как глубинкою гастролёр,
он по аду прошёл на бреющем,
Босха копию приобрёл.

1995


"РОССИЯ"

...плат узорный до бровей.
А.Блок

Ты белые руки сложила крестом,
лицо до бровей под зеленым хрустом,
ни плата тебе, ни косынки —
бейсбольная кепка в посылке.
Износится кепка — пришлют паранджу,
за так, пососедски. И что я скажу,
как сын, устыдившийся срама:
«Ну вот и приехали, мама».
Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
мы ровно полмира держали в зубах,
мы, выше чернил и бумаги,
писали свое на рейхстаге.
Свое — это грех, нищета, кабала.
Но чем ты была и зачем ты была,
яснее, часть мира шестая,
вот эти скрижали листая.
Последний рассудок первач помрачал.
Ругали, таскали тебя по врачам,
но ты выгрызала торпеду
и снова пила за Победу.
Дозволь же и мне опрокинуть до дна,
теперь не шестая, а просто одна.
А значит, без громкого тоста,
без иста, без веста, без оста.
Присядем на камень, пугая ворон.
Ворон за ворон не считая, урон
державным своим эпатажем
ужо нанесем — и завяжем.
Подумаем лучше о наших делах:
налево — Маммона, направо Аллах.
Нас кличут почившими в бозе,
и девки хохочут в обозе.
Поедешь налево — умрешь от огня.
Поедешь направо — утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.


* * *

Не меняется от перемены мест,
но не сумма, нет,
а сума и крест, необъятный крест,
переметный свет.
Ненагляден день, безоружна ночь,
а сума пуста,
и с крестом не может никто помочь,
окромя Христа.


* * *

Я прошел, как проходит в метро
человек без лица, но с поклажей,
по стране Левитана пейзажей
и советского информбюро.

Я прошел, как в музее каком,
ничего не подвинул, не тронул,
я отдал свое семя как донор,
и с потомством своим не знаком.

Я прошел все слова словаря,
все предлоги и местоименья,
что достались мне вместо именья,
воя черни и ласки царя.

Как слепого ведет поводырь,
провела меня рифма-богиня:
— Что ты, милый, какая пустыня?
Ты бы видел — обычный пустырь.

Ухватившись за юбку ее,
доверяя единому слуху,
я провел за собой потаскуху
рифму, ложь во спасенье мое...

1996


* * *

Где я вычитал это призванье
И с какого я взял потолка,
Что небесно мое дарованье,
Что ведома Оттуда рука?

Что я вижу и, главное, слышу
Космос сквозь оболочку Земли?..
Мне сказали: «Займи эту нишу» —
Двое в белом. И быстро ушли.

Детский сон мой, придуманный позже,
Впрочем, как и всё детство мое,
В оправдание строчки… О боже,
Никогда мне не вспомнить ее.

Первой строчки, начала обмана,
Жертвой коего стал и стою
Перед вами я, папа и мама.
Пропустите урода в семью.


"КАЧЕЛИ"

Пусть начнет зеленеть моя изгородь
и качели качаться начнут
и от счастья ритмично повизгивать
если очень уж сильно качнут.

На простом деревянном сидении,
на веревках, каких миллион,
подгибая мыски при падении,
ты возносишься в мире ином.

И мысками вперед инстинктивными
в этот мир прорываешься вновь:
раз — сравнилась любовь со светилами,
два-с — сравнялась с землею любовь.


"ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛОК"

простите белки красно-серые
с небес сбежавшие поесть
что я то верю то не верую
что вы и мы на свете есть

на берегу залива финского
в лесу воистину стоим
а может только верим истово
как белочки глазам своим


* * *

Это было только метро кольцо,
это «о» сквозное польстит кольцу,
это было близко твое лицо
к моему в темноте лицу.

Это был какой-то неровный стык.
Это был какой-то дуги изгиб.
Свет погас в вагоне — и я постиг —
свет опять зажегся — что я погиб.

Я погибель в щеку поцеловал,
я хотел и в губы, но свет зажгли,
как пересчитали по головам
и одну пропащую не нашли.

И меня носило, что твой листок,
насыпало полные горсти лет,
я бросал картинно лета в поток,
как окурки фирменных сигарет.

Я не знал всей правды, сто тысяч правд
я слыхал, но что им до правды всей…
И не видел Бога. Как космонавт.
Только говорил с Ним. Как Моисей.

Нет на белом свете букета роз
ничего прекрасней и нет пошлей.
По другим подсчетам — родных берез
и сиротской влаги в глазах полей.


«Ты содержишь градус, но ты — духи» —
утирает Правда рабочий рот.
«Если пригодились твои стихи,
не жалей, что как-то наоборот…»


"ЖЕНЕ"

Долетит мой ковер-самолет
из заморских краев корабельных,
и отечества зад наперед —
как накатит, аж слезы на бельмах.

И, с таможней разделавшись враз,
рядом с девицей встану красавой:
— Все как в песне сложилось у нас.
Песне Галича. Помнишь? Той самой.

Мать-Россия, кукушка, ку-ку!
Я очищен твоим снегопадом.
Шапки нету, но ключ по замку.
Вызывайте нарколога на дом!

Уж меня хоронили дружки,
но известно крещеному люду,
что игольные ушки узки,
а зоилу трудней, чем верблюду.

На-кась выкуси, всякая гнусь!
Я обветренным дядей бывалым
как ни в чем не бывало вернусь
и пройдусь по знакомым бульварам.

Вот Охотный бахвалится ряд,
вот скрипит и косится Каретный,
и не верит слезам, говорят,
ни на грош этот город конкретный.

Тот и царь, чьи коровы тучней.
Что сказать? Стало больше престижу.
Как бы этак назвать поточней,
но не грубо? — А так: НЕНАВИЖУ

загулявшее это хамье,
эту псарню под вывеской «Ройял».
Так устроено сердце мое,
и не я мое сердце устроил.

Но ништо, проживем и при них,
как при Лёне, при Мише, при Грише.
И порукою — этот вот стих,
только что продиктованный свыше.

И еще. Как наследный москвич
(гол мой зад, но античен мой перед),
клевету отвергаю: опричь
слез она ничему и не верит.

Вот моя расписная слеза.
Это, знаешь, как зернышко риса.
Кто я был? Корабельная крыса.
Я вернулся. Прости меня за...

1995


***

Пойдем дорогою короткой,
я знаю тут короткий путь,
за хлебом, куревом, за водкой.
За киселем. За чем-нибудь.

Пойдем расскажем по дороге
друг другу жизнь свою: когда
о светлых ангелах подмоги,
а то ≈ о демонах стыда.

На карнавале окарина
поет и гибнет, ча-ча-ча,
не за понюшку кокаина
и не за чарку первача.

Поет, прикованная цепью
к легкозаносчивой мечте,
горит расширенною степью
в широкосуженном зрачке...

Пойдем, нас не было в природе.
Какой по счету на дворе
больного Ленина Володи
сон в лабрадоровом ларе?

Темна во омуте водица.
На Красной площади стена ≈
земля по логике сновидца.
И вся от времени темна.

Пойдем дорогою короткой
за догорающим лучом,
интеллигентскою походкой
матросов конных развлечем.

***

А. Андрееву.

Ресница твоя поплывет по реке
и с волосом вьюн,
и кровь заиграет в пожухлом венке,
и станешь ты юн.

И станешь ты гол, как сокол, как щегол,
как прутья и жердь,
как плотской любви откровенный глагол
идущих на смерть.

И станешь ты сух, как для детских ладош
кора старика,
и дважды в одну, как в рекламе, войдешь,
и стерпит река.


***

До радостного утра иль утра
(здесь ударенье ставится двояко)
спокойно спи, родная конура, —
тебя прощает человек-собака.
Я поищу изъян в себе самом,
я недовольства вылижу причину
и дикий лай переложу в псалом,
как подобает сукиному сыну.


* * *

Будет дождь идти, стекать с карнизов
и воспоминанья навевать.
Я — как дождь, я весь — железу вызов,
а пройду — ты будешь вспоминать.
Будет дождь стучать о мостовую,
из каменьев слёзы выбивать.
Я — как дождь, я весь — не существую,
а тебе даю существовать.

Всего рецензий на эту публикацию: 1. Читать все рецензии >>>
Последние 15 рецензий (последнее сверху):

Янис Илзе

В читальном зале ЛК. Денис Новиков

2014-03-14 02:40:55 |

Оставлять рецензии могут только участники нашего проекта.