Додатковий 16. "А небо в зорях" на вірш Ніни Трало / АП творчої групи - Злива / |
Число 28. Як знищували українську мову / АП Т. Лавинюкової - Парость виноградної лози / |
Автор: Валентина Семенова
Тема:Автобиография
Опубликовано: 2015-12-30 20:08:48
Автор не возражает против аналитического разбора и критики в рецензиях.
Хочу послание отправить
Вперед на много тысяч дней,
Чтоб милым правнукам представить
Правдивый слепок их корней:
I
Итак, что помню я из детства?
Огромный дом, бескрайний двор,
Старушек, живших по соседству,
Неторопливый разговор
На лавочке в весенний вечер;
Еще отца прямые плечи…
И помню первую любовь –
Его изогнутая бровь
Меня насквозь тогда пронзила.
Наверно я была в раю?
«-Дядь Коль! Давайте вам спою!»
А сколько ж мне? Три года было.
Маляр – любви моей предмет -
Был старше на пятнадцать лет.
II
За домом помню дуб зеленый
И желудевую войну,
И желудевых лошаденок,
И человечков, и струну
Забытой старшими гитары…
И Влас Григорьич – злой и старый
Сосед, хозяин цветника!
Его жестокая рука
Пробила мяч ножом кухонным.
Какой безвременный конец!
О, сколько маленьких сердец
Горело, мщеньем упоенных,
Какие козни там плелись! –
Но все они не удались.
III
Однажды к нам попала сойка,
Отец ей шину наложил,
И наша птичка стала бойкой,
Едва лишь перелом зажил.
Она сестру мою будила,
Когда еду не находила,
И умиляла всех вокруг,
Хватая жадно прямо с рук.
Я не упомню всех спасенных
Командой наших трех дворов
Котят, синиц и воробьев.
А в скромных ящичках картонных
Мы хоронили как могли
Всех тех, которых не спасли.
IV
И помню похороны Сашки:
Двадцатилетний хулиган -
При встрече с ним ползли мурашки,
По слухам, он чужой карман
Опустошал без сожаленья.
Он уезжал по воскресеньям
На мотоцикле со двора
И куролесил до утра,
Пугая девушек прохожих.
И вдруг – так тихо он лежал
И никого не обижал,
Красивый, вовсе не похожий
На хулигана. Только мать
Держали – не могла стоять.
V
Вплетаясь в ткань воспоминаний
Моих пяти неполных лет,
Смерть не коснулась осознанья,
Не потревожила – нет, нет.
Она явилась мне позднее –
И настигаемая ею,
В поту, с пылающим лицом,
Я мчалась к матери с отцом.
Но что-то мне тогда мешало
Открыться им – смущенье, страх?
И оживая в их руках,
Я правды так и не сказала.
И как молитву из молитв
Твердила только – «Зуб болит!»
VI
Еще вся жизнь была бескрайней,
И был огромен каждый час,
И все вокруг хранило тайну,
И все случалось в первый раз.
Я помню это чувство тайны:
В открытке, найденной случайно,
В узоре трещин на полу,
В лампаде, тлеющей в углу.
Везде томительно и нежно
Она звучала, но сильней
Ее в один из зимних дней
Я ощутила: было снежно,
Снег падал с самого утра,
И дворовая детвора
VII
Каталась с горки. А под вечер
Снег прекратился. Крики, смех –
Все стихло. Будто сотни свечек
Вдруг озарили мягкий мех
Могучего лесного зверя.
И на мгновение, не веря
Своим глазам, я замерла.
И после долго не могла
Забыть мучительное чувство
Тревоги, тайны, красоты
Из полусна – полумечты.
И до сих пор, когда так густо
Ложится снег, иду гулять…
И обращаю время вспять.
VIII
Давно пора в моих записках
Упомянуть о дорогих
Мне людях, то есть, самых близких,
И набросать портреты их.
Семья то ссорилась, то в мире
Жила в двухкомнатной квартире,
Напоминавшей теремок,
Где занят каждый уголок.
Но я узнала с удивленьем,
Что помещались все в одной
Из комнат, так как за стеной
Жила соседка. Расселенье
Случилось позже - и ей-ей!
Нас превратило в королей.
IX
В семье старейшин было трое:
Большая бабушка и дед
С красивой белой бородою,
И няня – все преклонных лет.
Три очень разных человека
Из девятнадцатого века.
Их образ мысли, лад и строй
Запечатлелись в нас с сестрой.
Ну что ж, начну, пожалуй, с деда:
Глухой и странный нелюдим,
Но сколько пережито с ним
Падений в бездну, труб победных,
Ревущих гибельных морей,
Срывавших цепи якорей
X
У бригов под веселым стягом!
Чудаковатый нелюдим,
Мой дед был истинным бродягой
И до конца остался им.
Он в двадцать пять из царской ссылки
Сбежал и сплавился по Шилке.
Исколесил весь шар земной,
Изведал голод, жажду, зной,
Пятнадцать лет провел в скитаньях,
Остался верен сам себе
И о своей шальной судьбе
Он написал воспоминанья.
Их получился целый том –
Я вам прочту его потом.
XI
На кухне помню карту мира,
Комод волшебных старых книг.
Стихает шумная квартира
И наступает сладкий миг.
Глухая ночь глядит в окошко;
Дед пишет, крутит козью ножку,
Вздыхает. «- Деда, расскажи!»
Его рука слегка дрожит,
Когда он гладит пожелтелый
От дыма ус – плывет рассказ:
Вальжан, Фингал и деРибас,
Макбет, Корделия, Отелло,
Блад, Монтесума, Гулливер –
Смешенье рас, наречий , вер…
XII
Наречий? Вот так незадача!
Из книг, заполнивших комод,
Дед брал любую наудачу
И тут же делал перевод.
Вскипал весь мир многоголосый,
Но все равно «компрачикосы»
Звучали тайной для меня.
Здесь не пришпоривал коня,
А шагом ехал всадник юный.
И я шептала чуть жива:
«-Ой, дед! А где же голова?»
Все джунгли, прерии и дюны
Пространств, огромней чем Сибирь,
Дед распахнул и вдаль и вширь.
XIII
Когда в своей косоворотке,
С седой, окладом, бородой,
Совсем не старческой походкой
Он шел с источника с водой,
Народ глазел и удивлялся,
И сзади шепот раздавался,
И часто слышалось: - Гляди-к!
Идет тот чокнутый старик!
Сегодня бороды не редки,
Пестрят наряды, а тогда
Его одежда, борода
Смешили. «-Это ж дед Наседкин!» -
Руками кто-то разводил,
Когда он мимо проходил.
XIV
Он по ночам варил овсянку,
Курил крепчайший самосад,
Хранил махру в жестяной банке
И был всегда готов и рад
Поговорить о дальних странах.
Еще ругался очень странно
Для всех соседей – рассердясь,
Кричал: - Уйдите, Дезес Крайс!
Конечно, ругань – дело вкуса,
И каждый тут во что горазд,
Но вместо грубых, злобных фраз
Дед просто вспоминал Иисуса.
И уходил, махнув рукой –
Мол не исправишь род людской.
XV
Теперь о бабушке: под старость
Она осела, расплылась,
А с фотографий улыбалась
Та, что красавицей звалась.
По гороскопам лев с тигрицей,
Бывала властной как царица.
Вступила в партию «эс.эр.»,
Хранила бомбу, револьвер;
Умчалась в Ялту вслед за мужем,
Там родила ему детей
И от него ждала вестей.
И раз, садясь с детьми за ужин,
Дождалась – смертью храбрых пал
За Яблунецкий перевал.
XVI
Не закричала – почернела,
Похоронив свою любовь.
Но не одна она вдовела –
В Россию шла эпоха вдов!
Шло время; как то на Успенье
Хранитель царского именья
Приметил и обворожил,
И вскоре руку предложил.
Тогда на Крым катилась смута.
Вся Ялта до Никитских дач
Оделась в яростный кумач.
Отряды конных ( фу-ты, ну-ты!)
На челки, гривы и хвосты
Вязали красные «банты».
XVII
А следом в Крым пришла «испанка».
Ее безжалостный сапог
Не разбирал чинов и рангов –
И Задуновский занемог.
Сгорел. И снова овдовела,
И снова черное надела.
Прошло пять лет. Узнала вдруг –
Домой вернулся детский друг
Из дальних странствий. Повстречались,
Поговорили (никого
Здесь не осталось у него)
И очень скоро расписались -
Без фраз, застолий, без кольца.
И были вместе до конца.
XVIII
Он ждал детей, она – не очень.
Но дед был дьявольски упрям.
Пришлось родить ему двух дочек –
Так выпал шанс родиться нам.
Всегда суровые наружно,
Они держались очень дружно
В те предвоенные года.
И глухота, и борода
Явились деду во спасенье.
Когда любой ночной звонок
Мог означать лишь «воронок»,
Глухой не вызвал подозренья:
Что ж тут попишешь, если тот
Не мог расслышать анекдот.
XIX
Два оккупационных года –
Прошли и те – конец войне.
Потом ушел «отец народов»
И стало можно жить вовне.
Я не скрываю удивленья
Перед судьбою поколенья,
Хоть в каждый век в любой стране
Страстей достаточно вполне.
Любила наша баба Тося
И приготовить, и поесть,
Перед окном открытым сесть,
Узнать, «где в мире что стряслося»,
И как замерзший без огня –
Так без политики ни дня
XX
Была прожить не в состояньи,
И видя в том какой-то прок,
В периодических изданьях
Читать умела между строк.
В серьезных спорах горячилась
И правду, что бы не случилось,
Всегда могла сказать в лицо,
И презирала подлецов.
Ох, эту правду в тридцать третьем
Она кому-то из писак,
Охочих до красивых врак,
Сказала, у подъезда встретя.
Не взяли – как-то Бог пронес,
Никто из близких не донес.
XXI
По селам страшно голодали,
Но сверху спущен был указ,
Чтоб и амбары выметали.
Мать говорила нам не раз,
Как убирали с улиц трупы
Крестьян иссохших. Плошка супа
Была б спасеньем. Видит Бог,
Им помогали кто чем мог.
И наша бабушка кормила
Двух ребятишек из села;
Соседка девочку взяла –
Спасти малышку умолила
Ее измученная мать.
Всех невозможно было взять –
XXII
Всех пятерых. А старший в ноги
Упав, цепляясь за сестру,
За мать у нищего порога
Кричал: - А я? Я ж тут помру!
Вiддайте, мамо, людям добрим!
И ходуном ходили ребра
Под рубашонкой… Вся семья
Погибла. Где ж набрать былья,
Чтоб поросли такие раны?
Как тут душе не зачерстветь,
Чтобы рассудку уцелеть?
И баба Тося неустанно
Молилась (хоть и был запрет)
Тому, кого, считалось, нет.
XXIII
Впервые словом «Провиденье»
Я освящаю свой рассказ:
Оно как тихое теченье
Струилось, скрытое от глаз.
Событья шли девятым валом,
Несли к пугающим провалам,
Но что-то теплилось внутри
Как отражение зари,
Как обещание рассвета.
И наша бабушка ждала,
И выгребала как могла,
И рассказала нам про это –
Про все гаданья, знаки, сны –
Гостей из призрачной страны.
XXII
Она в девичестве гадала
На зеркалах и двух свечах,
И говорила, что узнала,
Преодолев озноб и страх,
Того, кто сзади приближался,
Кто после суженым назвался.
Потом гадала только раз –
На сына: жив ли он сейчас?
Подчас она спала тревожно,
И в этом плаваньи ночном
Иная явь текла со сном,
Предупреждая осторожно
Тоской, теснением в груди
О грозных рифах впереди.
XXIII
Вот вам один из снов, что сбылся
Точь-в-точь, он в самый первый год
Ее замужества приснился:
В соборе ялтинском народ
И гроб – кого-то отпевают,
Кого – она не понимает,
Подходит ближе – Боже, страх!
Лицо покойника в бинтах.
Священник всем вручает свечи,
Подходит, гладит по плечу
Ее и главную свечу
Ей подает. Лишилась речи,
И закружилась голова –
Свечу узнала та вдова!
XXIV
А вот еще один – решайте,
Что может значить этот сон?
-А что? – Сначала дочитайте:
Ревет огромен, разъярен,
Свирепый бык, срывая цепи.
А перед ним леса и степи,
За ними села, города,
И всюду крик «Беда!Беда!»
Вот он понесся, все сметая,
Дыша огнем, вздымая прах,
Страшнее чем обвал в горах.
И вдруг он начал таять, таять…
Закрытый бункер – и туда
Военных входит череда.
XXV
Несут уснувшего теленка,
Кладут на сруб, берут топор
Лишь четверо. Стоят в сторонке
Все остальные. Жаркий спор
Затих. Теленок бурой масти
Разрублен на четыре части.
Что ей сказали этим сном
Под новый год в тридцать восьмом?
Она оставила в наследство
Для внуков-правнуков дневник.
Храня его в шкафу для книг
И опасаясь разных бедствий,
Она в заветную тетрадь
Часть снов решила не писать.
XXVI
Вот тетя Саша – наша няня:
На голове всегда платок,
Всегда расчесочка в кармане,
В глазах страданье и упрек;
Ночные стоны с раскладушки –
Подагрой мучилась старушка
И мозолями на ногах.
А как ходила – просто страх!
Как говорится, жизнь помяла.
Одна как перст. Свою родню,
Бывало, много раз на дню
Она взгрустнувши вспоминала.
Ее хотелось разозлить,
А после с нею слезы лить.
XXVII
Судьбу печальной нашей няни
Я помню плохо – нет, постой!
В двадцатых где-то в Казахстане
Она служила медсестрой.
Потом, наверное, не скоро,
Она в родной вернулась город,
Нашла кого-то из родни,
И потекли тихонько дни.
Перед войною вышла замуж,
Но муж, по-моему, Давид,
Был в оккупацию убит,
Повешен немцами. А там уж
Жизнь покатилась под откос –
И было много, много слез.
XXVIII
Ее в Германию угнали,
И стала там почти рабой,
Пока на ферме не прознали
Про дивный голос. Хочешь? – пой!
И указали место в хоре
При кирхе. Так в житейском море
Она сумела уцелеть.
Бывает… Если можешь петь.
Травинка под катком асфальтным
Спаслась, пройдя сквозь сущий ад.
Домой приехала, назад
Вернулось редкое контральто.
Но как-то в жизни все сплелось –
Ей больше петь не довелось.
XXIX
Лишь очень редко так случалось
В квартире тесной городской,
Что няня с нами оставалась
Одна, и мы просили: - Спой!
Тогда она платок снимала
И словно стоя перед залом,
Лицом как будто посветлев,
Вдруг заводила свой напев.
Слова старинного романса
Парили на тугом крыле
И тосковали по земле
Без придыханий, без жеманства,
И заполняя все вокруг,
Лился густой, медовый звук.
XXX
Так вот что есть преображенье!
Я не могла ее узнать.
О, как в экстазе постиженья
Она умела рассказать
О злой разлучнице-судьбине,
Об углях, тлеющих в камине,
О замерзавшем ямщике,
О чайке трепетной в руке!
А после – будто свет гасили.
Она старела на глазах
И о своих больных ногах
Вздыхала в старческом бессильи,
Кряхтя сердито: - Где уж петь!
Тут хоть бы с ужином успеть!
XXXI
Теперь приходит пониманье,
Что няня, бабушка и дед
В моей душе, в моем сознаньи
Торили незабвенный след.
Я помню – няня мне читала,
И мне всегда казалось мало.
Шел торг: - Валюша, ешь скорей!
-Читай мне про богатырей!
Алеша, Муромец, Добрыня
И шапкой в небо Святогор –
Живая суть великих гор –
Все скачут рядом и поныне.
Вся их прекрасная семья
Мне стала частью бытия.
XXXII
По вечерам к моей подушке,
Когда мешалась явь со сном,
Склонялся пылкий, милый Пушкин
И наполнял затихший дом
Собою: Буря небо крыла,
Метель мела что было силы
И тучи мчались, чтобы тут
Сильнее чувствовать уют.
Лихой злодей купецкой дочке
Грозил напрасно .Ну и пусть!
Все в доме знали наизусть
Простые пушкинские строчки –
Высокой пробы естество,
Земных созвучий торжество!
XXXIII
В них все сплеталось – быль и небыль.
И только восемь лет спустя
Сказанья сумрачного неба
Я услыхала. Их грустя
Пропел поручик черноглазый
В гусарском ментике – и сразу
Позвал к высоким небесам,
Где побывал когда-то сам.
Теперь позвольте мне вернуться
Обратно, в детскую кровать,
Где было так уютно спать,
Где можно было обернуться
Принцессой, эльфом, королем –
Всем, кем не побываешь днем.
XXXIV
Кровать была особым местом
Для нас с сестрой. По вечерам
Всегда в ней было интересно,
Она была и дом, и храм.
А по снегам из одеяла
Скакали верные вассалы,
Спеша на помощь королю,
И притворяясь будто сплю,
Могла за ними наблюдать я.
А вот еще - село и лес,
Гусята, мельница и плес -
Мой старый коврик над кроватью,
Тропинка в сумраке густом,
На ней пенек, а может гном.
XXXV
Над старой бабушкиной койкой,
Где мы играли в зимний путь,
Висел на стенке коврик «Тройка»,
И с бабой Тосей как-нибудь
Мы пробирались сквозь сугробы,
А сзади волки с воем злобы
Неслись за нами по пятам,
И дух захватывало там!
Я обожала партизанить,
Спала – и видела во сне,
Чтоб поучаствовать в войне.
Хоть там могли конечно ранить,
На случай плохонькой войны
Я платье прятала в штаны.
XXXVI
С картонной саблей и кинжалом,
Набив горбушками карман,
Я по-пластунски уползала
В свою засаду под диван.
Вообще, укрытий было много:
Шкафы и ниша у порога,
Стол… оставалось лишь решить,
Какой бы подвиг совершить.
О, я о подвиге мечтала
И представляла как в плену
Лицо я гордо отверну
От палачей. И из подвала
Не выдав тайн, бела как мел,
Я б тихо вышла на расстрел.
XXXVII
Еще б! Отец-то ждал сыночка,
Себе наследника, бойца.
А родилась вторая дочка –
Нет чтоб порадовать отца!
И я не помню чтоб маячил
Хоть отблеск «нежностей телячьих»
В семье. Не помню чтобы мать
Могла отца поцеловать
При нас. Я ж славилась упрямством,
И если уши мне крутил
Отец, держась что было сил,
Себе шептала: «-Нет, не сдамся!»
И только вырвавшись из рук,
Я лезла плакать на сундук.
XXXVIII
Я детский садик не терпела,
И задыхаясь от обид,
Все бастовала, все болела –
То пневмония, то бронхит.
Но если мы с сестрой болели –
То были райские недели!
И молоко, и скипидар –
Мы все терпели – и как дар
Был долгий день, когда из стружки,
Бумаги, ваты, мишуры
Росли снежинки и шары –
Все новогодние игрушки.
А вместе с ними не спеша
Росла и ширилась душа.
XXXIX
Порой семья могла дробиться
В порывах будничных страстей
На ряд нелепых коалиций –
Тогда делили и детей.
С сестрой мы прятались в сторонке,
Когда куриные печенки,
Белье, посуда, винегрет
Служили темой для «бесед».
Куда бы нас не отправляли –
Мы холодели всякий раз,
И сердце екало у нас.
Все эти ссоры оставляли
Незаживающий рубец
На плоти маленьких сердец.
XL
Что ж, было все – и смех и ропот.
Все как у всех – и свет, и тень.
Свеча – и та рождает копоть –
Так скажут все кому не лень.
И я пока не стану спорить.
Про человеческие хвори
Так много сказано до нас.
Шекспир вздохнул бы тут «Alas!»
«Мои года – мое богатство,
Я не отдам!» - поется так.
Все – и алмазы, и пятак
Дырявый, если разобраться –
Все здесь мое – зачем менять?
И никому их не отнять!
XLI
Вот так старейшины держали
Своих устоев рубежи:
Они то шумно воевали,
То на краю своей межи
Вдруг объявляли перемирье –
И в нашей маленькой квартире
Царил покой – ведь до поры
Зарыты были топоры.
Все как у всех – к чему усилья?
И лишь один из нас семи
Позвал на взлет судьбу семьи,
Позвал – и сам расправил крылья.
А вам, старейшины, поклон.
Да будет мирным вечный сон!
XLII
Ушли все трое – друг за другом,
Последней – бабушка. И вот
За обережным детским кругом
Мое девичество идет.
Позвольте здесь остановиться
И с милым детством распроститься.
Огромный дом, бескрайний двор
Осели, съежились с тех пор,
Вошли в «разумные границы»,
Но их волшебная страна –
Событья, лица, имена –
Все-все в душе моей хранится,
И вспыхнуть заревом готов
Живой огонь под пеплом слов.
История cоздания стихотворения:
В сложный период моей жизни два года подряд, изо дня в день, со мной был Пушкин. Я переводила "Евгения Онегина" на английский, и это меня спасло. Когда я перевела последнюю строфу, ритмы Онегина продолжали звучать во мне. Так получилось, что моя старинная задумка - написать историю семьи - стала сама собой укладываться в эти ритмы.
Надеюсь, что правнуки меня не осудят.
Посвящается памяти моего горячо любимого отца.
Серед бузкових чар досі неспокійно і сумно, бо йде війна. Зворушливий вірш. |
Рецензия от: Світлана Пирогова 2024-04-26 20:59:42 |
Я вважаю, що терпіти не слід. Треба усім зібратися і тактовно поговорити. Все ж одно, така мить настане... |
Рецензия от: Ольга Савенкова 2024-04-26 20:55:52 |
Горбатого навіть Війна не виправить! |
Рецензия от: Всеволод 2024-04-26 19:35:43 |
Люблю рок-музику. Люблю
слухати Фреді Меркурі.
Обожнюю Believer. Людмила Варавко, дякую вам за "тепло душі". Я неадекватна людина, т(...) |
Рецензия от: Омельницька Ірина 2024-04-25 11:58:28 |
Most Popular Rock Songs
On YouTube 1 Passenger | Let Her Go 3.7B 2 Imagine Dragons – Believer 2.6B 3\4 The Chainsmokers & Coldplay - Something Just(...) |
Рецензия от: Серж Песецкий 2024-04-23 23:49:15 |